Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой
— Да пожалей, медведь, хотя бы мою куафюру!
— Какая встреча! Я с трудом верю своим глазам.
— Ничего, проверил на моих ребрах! — рассмеялся Воина, потирая свои бока.
— Чтобы я мог тебя встретить в Гродно — мне никак не приходило в голову!
— Помилуй, а где же я должен бы быть?
— Я воображал, что ты весело проводишь время в Варшаве или в деревне.
Воина в ответ засвистал обрывок какой-то минорной мелодии.
— Я еще весной проиграл Миончинскому последнюю душу из Заторов. Все пошло к черту — с треском, как писал мне мой поверенный. А в Варшаве мне тоже незачем было торчать. Там уже пахнет мертвечинкой и остались одни старые ханжи, состоящие на поклонении при отце примасе, проливающие слезы кредиторы банкрота Теппера да городская шушера. Пустыня, говорю тебе! Дукат там такая же редкость, как девичья невинность в Гродно. Водятся они кой у кого, у Игельстрема, но и тот после выборов не так уж щедр. Представь себе, в последнее время мне уже не хотели больше отпускать в кредит у Яшовича ни одной бутылки. О времена, о нравы! — как стонет наш дружище Стась, когда Сиверс отказывает ему в авансе. А посему я покинул неблагодарный град и вот блаженствую в этом гродненском раю.
— Мне говорили, что ты стал советником кого-то из знатных вельмож.
— Я не люблю ни питаться огрызками с барского стола, ни держаться за ручку господской двери. Живу по-прежнему — как всегда, обожаю женщин, вино и золото. Вот и сейчас предвкушаю удовольствие хорошо поужинать во славу покровителя и, если повезет, выиграть в «фараон» малую толику дукатов.
— Так это торжество в честь Сиверса?
— Ты спрашиваешь, точно с луны свалился.
— Я приехал только сегодня утром, весь день проспал, а вечером меня забрал с собой старый товарищ, привез сюда, сам куда-то запропастился... Теперь я встретил тебя, — и больше ничего не знаю.
— Ну, коли так, заруби себе на носу: сегодня седмица после именин Сиверса. В честь сего, а также для выражения признательности за благополучное проведение союзного, или, как говорится громко, «альянского», договора мы будем веселиться до рассвета. Запомни хорошенько этот четверг первого августа 1793 года.
— А кто же тратится так усердно на эти празднества?
— Пулаский, волынский депутат и маршал-предводитель Тарговицы. Не беспокойся, однако, почтенный шляхтич не останется в накладе, все расходы ему вернутся, с немалой лихвой, из посольской казны. Наши заправилы сейма всегда очень щедры за чужой счет.
— Я с удовольствием полюбуюсь на деятелей конфедерации.
— К сожалению, самого цвета, пресвятой троицы ты уж не увидишь. Говорят, что из дому, который должен скоро рухнуть, прежде всего улетают птицы. Может быть, потому Щенсный-Потоцкий наслаждается в Гамбурге дорого оплаченными ласками мадам фон Витт, Браницкий в Петербурге обивает пороги графа Зубова, а Ржевуский зарылся в деревне — учит корчмарей, как лучше спаивать мужиков, и пишет ученые трактаты для своих экономов о том, как драть шкуру с крепостных. Иногда, впрочем, он появляется в Гродно, особенно когда ему пригрозят военным постоем или чем-нибудь подобным, наговорит кислых слов пруссакам и королю, наплачется на упадок духа свободы и, умилостивив Сиверса, исчезает опять с горизонта. Мелкоты же тарговицкой достаточно, — насмотришься. Кишат, как пчелы, над посольским медом. Нынче это самая многолюдная фракция.
— Есть еще в Речи Посполитой и честные! — воскликнул Заремба с таким жаром, что Воина внимательно оглянулся кругом и шепнул ему на ухо:
— Смотри, не откровенничай на людях. Здесь стены имеют уши. Особенно личность «покровителя» и августейшей «союзницы» неприкосновенны, каждое слово будет доложено. Пожалуй, я один еще пользуюсь привилегией говорить, что мне нравится, потому что меня знают все как игрока и пьяницу. И так немало уж неосторожных сгинуло потом куда-то бесследно...
— Ты рассказываешь что-то невероятное. А где же свобода? Где же конституция?
— Пока что в закладе у Сиверса. Идем скорей, а то займут все лучшие места.
Молодые люди догнали гостей, собравшихся на берегу Городничанки и восторгавшихся совершенно неожиданным зрелищем.
На краю причудливо изрезанного и заросшего кустарником оврага, по дну которого, булькая, струилась речонка, возвышался увенчанный куполом турецкий шатер в желтую и зеленую полосу, подшитый алым кумачом, с шикарно сервированным огромным столом посередине, сгибавшимся от тяжести серебра, фарфора, хрусталя и алебастровых урн, державших в плену многочисленные огни. А рядом с ним, на холмистом берегу и в искусственно насаженных розовых рощицах стояли приземистые китайские пагоды с загнутыми кверху крышами из зеленой соломы, покоящиеся на позолоченных, обвитых гирляндами из цветов драконах. Каждая пагода была приготовлена только на десять персон и сверкала серебром, канделябрами из позолоченной бронзы и фарфора филигранной аугсбургской работы, украшавшими столы.
— В самом деле, необыкновенное зрелище! — похвалил сам Сиверс, а за ним и другие наперебой пели дифирамбы удачной идее маршала.
Пулаский, очень довольный всеобщим одобрением, то и дело откидывал назад белые разрезные рукава своего кунтуша и широким жестом приглашал к столам, самолично рассаживая дам и гостей по знатнее.
Первым в шатре усадил он Сиверса, вокруг него заняли места послы соседних держав, влиятельные дамы, епископы, министры Речи Посполитой и наиболее влиятельные депутаты сейма. Остальные гости заняли пагоды, составляя компании сообразно симпатиям, связям и дружеским отношениям.
Воина повел Зарембу в знакомую компанию и сел рядом с ним, чтобы поболтать без стеснения. Но он не мог, однако, уберечь его от пристальных женских взглядов и вызывающих улыбок.
— Предсказываю тебе большой успех у женщин, — шепнул он, с искренним восхищением любуясь его смелой мужской красотой.
— Столько же о нем забочусь, сколько о прошлогоднем снеге.
Покраснел, однако.
— Значит, не забыта еще красавица Иза?
Север сдвинул брови, словно что-то его больно кольнуло.
— Красавица камергерша, — продолжал Воина, — сидит в шатре. Ты не заметил?
— Не интересовался, — ответил Север сквозь зубы.
— Это мой закадычный друг, многоуважаемейшая пани подкоморша[2]! — представил его Воина сидевшей рядом шикарной даме.
Карлик-негритенок, похожий на черную обезьяну, стоял за ее стулом, держа в руках шаль и разные туалетные аксессуары.
Пани подкоморша обмахивалась веером, внимательно и, видимо, опытным глазом рассматривала в то же время Севера. Пани подкоморша была особа уже в летах, но еще очень недурна собой, с пышно развитым и так глубоко обнаженным бюстом, что Заремба не знал, куда ему деть глаза.
— Вдова, несколько тысяч душ в австрийском кордоне, вся жизнь в амурах и щедрая для своих друзей, — посвящал его шепотом Воина, забавляясь его смущением.
— Подержите, пожалуйста, сударь!
Голос у подкоморши был низкий, очень приятный, по-французски она говорила с бердичевским акцентом. Заремба с трепетом взял в руки веер, весь из кружев, пронизанных золотом. Немного спустя она бросила ему перчатки, разрисованные цветными миниатюрами на весьма фривольные мифологические темы, и, взяв из руки негритенка агатовый флакон, серебряное зеркальце и осыпанную драгоценными каменьями пудреницу, напудрила лицо, надушилась и проговорила вполголоса:
— Я вас не встречала ни на каких ассамблеях.
— Я только сегодня приехал, — ответил Север, удивленный ее туалетным ритуалом и бесцеремонностью.
Пани подкоморша улыбнулась, сверкнув двумя ослепительными рядами зубов, и спросила, пристально вглядываясь в него сильно подведенными глазами:
— Вы какого полка?
Заремба удивился ее проницательности, помедлил, однако, с ответом.
— Я узнаю солдата под всяким костюмом и ни когда не ошибусь. А в каком вы чине? — не отставала подкоморша.
Заремба старался отделаться от нее уклончивыми шутками. Воина шепнул ему опять на ухо:
— Предупреждаю тебя, что сии столь аппетитно пространные и столь многообещающие латифундии состоят уже, вкупе с борами, лесами и границами, во временной аренде...
Не успев еще докончить, он прыснул со смеху. Пани подкоморша сдвинула, подозрительно насторожившись, соболиные брови; к счастью, однако, поднялся большой шум, так как появился пан Боровский, а за ним, вся в белом, целая когорта поваренков с огромными серебряными подносами в руках, блюдами, пузатыми мисками, кастрюлями и лотками, дымящимися благовонным паром; другие, в зеленых охотничьих куртках, несли вина в бутылках, кувшинах, жбанах, древних, обросших мхом графинах, запечатанных сургучом, помеченных черными крестами; третьи, в красных фраках, белых чулках и взбитых прическах, тащили позолоченные погребцы с ликерами, наливками, вкусными лакомствами на закуску; в самом конце шли рослые паюки[3], которые стали позади послушной шеренгой, с полотенцами в руках наготове. Пан Боровский, как опытный в своем деле вождь, дал безмолвный сигнал, и пир начался.
