Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Описывая жизнь на плантациях дона Кандидо, автор замечает: «Здесь идет незатихающая война — жестокая, беспощадная, кровавая война черных против белых, господ против рабов».

В этой войне Вильяверде всецело на стороне порабощенных. С большой симпатией показывает он их страстное стремление к свободе и упорное сопротивление насилию. Перед читателем встают образы людей непокорных и протестующих. Стремлению хозяев сломить их волю бичом многие невольники противопоставляют свое презрение к палачам, мужественно перенося жестокие истязания. Другие, рискуя жизнью, бегут с плантаций, предпочитая погибнуть в лесных дебрях, нежели оставаться в неволе.

Неизгладимым в памяти читателя остается мужественный образ негра Педро. Стойкая воля, непоколебимая решимость добиться свободы, глубокое чувство товарищества — все это ставит его во главе остальных невольников и заставляет считаться с ним самих хозяев. Будучи схвачен при побеге, он кончает жизнь самоубийством, но не примиряется со своими поработителями. Именно из числа таких людей выходили вожаки масс, подобные негру Апонте, поднявшему в 1812 году мощное восстание рабов.

Характерно, что в романе читатель не встретит ни одного раба-страстотерпца, подобного герою знаменитого произведении Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома». И это не случайно. Вильяверде меньше всего был склонен искать решение проблемы рабства в христианском пацифизме. Не рассчитывал он также и на то, что испанские власти пойдут на добровольную отмену рабства. Поэтому возможность освобождения негров он видел прежде всего в борьбе всего народа против испанских колонизаторов и в завоевании независимости страны. Вот почему при описании жизни различных слоев населения он сосредоточил особое внимание на росте в их среде недовольства и протеста против существующих порядков. Он как бы стремился выявить и показать тот горючий материал, который накапливался в народе для освободительной борьбы за независимость Кубы.

Г. Степанов и Ю. Хохлов

Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Картины кубинских нравов

Красота тоже обладает силой пробуждать в людях милосердие

КУБИНКАМ

Находясь вдали от Кубы и не надеясь увидеть вновь ее землю, цветы и пальмы, кому, как не вам, дорогие соотечественницы, в чьем облике отразились самые прекрасные черты любимой родины, я мог бы с бóльшим правом посвятить эти печальные страницы?

Часть первая

Глава 1

Так вот он, плод греха,

Источник горькой скорби.

Под вечер одного из ноябрьских дней 1812 года по улице Компостела в северную часть города направлялся кабриолет, запряженный парою мулов. Одежда кучера-негра, сидевшего, как то было принято, на одном из них, и массивные серебряные украшения упряжи свидетельствовали о богатстве владельца этого роскошного экипажа. Спереди и с боков внутренняя часть кабриолета была скрыта от постороннего взгляда большой суконной шторой, обшитой кожей и прикрепленной к верху экипажа медными гвоздиками; лишь с одной стороны оставался узкий просвет: видимо, сидевший в кабриолете желал сохранить свое инкогнито. Такая предосторожность, впрочем, являлась излишней: на улице не было ни души, в небе тускло мерцали звезды, и только слабый свет пробивался сквозь широкие щели закрытых дверей.

На углу переулка Сан-Хуан-де-Дьос мулы резко остановились; из экипажа медленно и не без труда вышел высокий, хорошо одетый господин. На нем были панталоны из дорогой манильской ткани и черный, застегнутый доверху фрак, из-под которого виднелся светлый жилет; костюм довершали тугой галстук и касторовая шляпа с огромной тульей и узкими полями. Насколько можно было разглядеть при слабом мерцании звезд, у мужчины был правильный овал лица, живые глаза, орлиный нос и небольшая бородка, цвет которой, равно как и цвет волос незнакомца, казался черным из-за тени, падавшей от шляпы, и ночного сумрака, особенно густого на этом перекрестке: по соседству высились темные стены монастыря.

— Поезжай до Мощеной, — сказал повелительным тоном кабальеро, понизив голос и кладя руку на седло мула коренника, — будешь ждать меня за углом. Если встретишь ночной обход, скажешь, что ты ждешь своего хозяина, дона Хоакина Гомеса. Понял, Пио?

— Да, сеньор, — ответил кучер, который, как только кабальеро обратился к нему, снял шляпу и, выслушивая приказание, держал ее к руке.

Потом, стегнув мулов, он неторопливо поехал в ту сторону, куда ему указал хозяин.

Переулок Сан-Хуан-де-Дьос разделен пересекающей его улицей Компостела на две части, из которых одна, нижняя, упирается в стены монастыря святой Екатерины, вторая же, верхняя, выходит на Гаванскую улицу. В нижней части его по одной стороне тянется фасад госпиталя Сан-Хуан-де-Дьос, давшего переулку свое название; из высоких квадратных окон доносятся тяжелые запахи, свойственные любой больнице. Противоположная сторона нижней части переулка и обе стороны верхней части его застроены небольшими одноэтажными домиками, крытыми красной черепицей. Фундамент последних домов, примыкающих к монастырю, возвышается над уровнем мостовой, и потому у входных дверей сделаны одна-две каменные ступеньки. В верхней части переулка, ближе к улице Компостела, дома выглядят, пожалуй, получше: все они похожи друг на друга, с одним окном и с дверью из окрашенного в кирпичный цвет кедра, обитой гвоздями с большими шляпками. Окна либо вовсе не защищены решетками, либо ограждены деревянными перилами с толстыми точеными балясинами. Улица здесь немощеная, вся в выбоинах и без тротуаров.

Крадучись вдоль стен под прикрытием нависших черепичных кровель, незнакомец дошел до третьего домика по правую руку и два раза легонько постучал в дверь. Его уже, видимо, ждали, так как открыли почти сразу: прошло лишь несколько мгновений, необходимых, должно быть, для того, чтобы пройти от окна к двери и отодвинуть засов, на который она была заперта. Гостя встретила хозяйка дома, мулатка лет сорока, среднего роста, уже начавшая полнеть, но еще довольно стройная, с покатыми обнаженными плечами и красивой головой, обрамленной густыми курчавыми волосами; привлекали внимание ее несколько плоский нос и выразительный рот. На женщине были тонкая вышитая рубашка с короткими рукавами и саржевая нижняя юбка без сборок и отделки.

Мебели в комнате было немного: направо, у стены, стоял стол красного дерева; на столе в стеклянном бокале горела восковая свеча; меблировку дополняли тяжелые кедровые стулья, кожаные сиденья и спинки которых были обиты по краям блестящими медными гвоздиками. Такая обстановка считалась в то время роскошью, особенно в таком доме, где цветная женщина была не служанкой, а хозяйкой. Войдя, незнакомец не поздоровался с мулаткой за руку, а только поклонился ей весьма учтиво, изящно и приветливо, что, без всякого сомнения, выглядело очень странно, ибо, кроме разницы в общественном положении и цвете кожи этих двух людей, сразу бросалась в глаза значительная разница в их возрасте, не позволявшая предполагать между ними иных отношении, нежели более или менее искренняя, бескорыстная дружба. Незнакомец подошел к женщине и, стараясь говорить как можно тише, хриплым голосом с грустью спросил:

— Ну, как больная?

Мулатка печально покачала головой и коротко ответила:

— Ах, очень плохо!

Затем, несколько оживившись, но все с тем же печальным выражением лица, она добавила:

— Говорила же я, говорила! А теперь… Не снесет она этого!

— Как же так? — растерянно возразил незнакомец. — Ведь вы мне сказали вчера вечером, что ей лучше и что она успокоилась…

— Да, сеньор, так оно и было; но утром снова ей худо сделалось, метаться стала и простыни с себя сбрасывать — жарко, мол, ей от них, — и все жалуется, что голова горит и дышать нечем; а после чуть с кровати не соскочила: все хотела из комнаты убежать. Я за доктором послала. Ну, пришел он, лекарство успокоительное ей прописал, выпила она его — ведь она, страдалица моя, что ей ни дашь, все выпьет. Уснула она от этого лекарства, и так-то крепко, лежит словно неживая, а потом как вздрогнет вся, глаза откроет, точно с перепугу, и снова забудется — и так все время. Да и сон-то у нее, сеньор, больно на смерть смахивает. Ох, боюсь я, боюсь! Говорила я сеньору с самого начала — не снести ей такого несчастья; погубили мы ее, сеньор, погубили, чует мое сердце…

И мулатка замолчала, ибо волнение сдавило ей горло.

— Да вы не на шутку перепуганы, сенья[2] Хосефа, — мягко и прочувствованно сказал незнакомец. — Но разве вы не говорили ей, что разлука эта не надолго? Она ведь уже не ребенок.