Жорж Бордонов - Реквием по Жилю де Рэ

На каменный пол падают пляшущие отблески света — подходит коренастый стражник в кожаных нагрудных латах, в руке у него лампа.

— Отец мой, он требует вас. Думаю, настал ваш час! Он стонет все громче, спасу нет. И рыдает.

Брат Жувенель поднимается с колен. Он довольно высок и сухопар. На нем длиннополая ряса в продольных, немнущихся складках. Изможденное лицо сродни ликам скульптур, что украшают храмы или надгробия и склепы. Из-под полузакрытых, лишенных ресниц век смотрят необыкновенно светлые глаза — кажется, будто в них вообще отсутствует какое-либо выражение. Стражник с поднятой вверх лампой идет чуть боком впереди, освещая ступени. Когда они подходят к двери в каземат Жиля, другие стражники, прекратив безудержный смех, поднимаются им навстречу. И вот огромный ключ скрежещет в замке.

— Может, и мне войти? — спрашивает стражник.

— Нет, оставь нас одних.

— Кликните, ежели что. Мы тут, рядом.

Жиль сидит, все так же облокотившись на стол, перед двумя свечами, вид у него прежалкий. Монах долго рассматривает узника.

Мало-помалу тяжелый взгляд Жиля просветляется, глаза загораются синим огнем, так волновавшим его современников, с губ исчезает гримаса скорби.

— Отец мой, я больше не могу. Опять эти призраки. Опять бесы терзают меня.

— Нет, это они покидают вас. Если вы осознаете тяжесть своих грехов, значит, душа ваша открывается, дабы впустить в себя свет истины. Вы чувствуете, как она постепенно оживает. А известно ли вам, что такое душа? Это — украшение из чистого, первозданного золота, сокрытое под слоем грязи.

— Какая жалость!

— Не стоит сожалеть. Вам надо, презрев страх, откликнуться на зов души, разгрести нечистоты и извлечь на свет Божий дивную частицу, что таится во глубине вашей плоти. Тогда появится надежда! Поймите, обретя себя, вы обретете и Господа… Ведь вы не все сказали судьям?

— Признаний моих хватит с лихвой, чтоб осудить на смерть не одну тысячу грешников.

— Вы взяли и швырнули их судьям в лицо без всяких объяснений. Когда Пьер де Лопиталь спросил, почему вы совершали злодеяния, что вас к тому побуждало или позывало, вы уклонились от ответа.

— Я не мог найти оправданий.

— Просто вам не хотелось заглянуть к себе в душу.

— Да начни я каяться начистоту, вы тотчас же упали бы в бесчувствии или бросились бы прочь. И все же только вам одному под силу избавить меня от бесов!

— Я сделаю все, что в моих силах. Но и вы должны мне помочь.

— Нет, я знаю: вы броситесь прочь! Вы же ангел небесный — как тот, с иконы, что борется с черным человеком.

— Заблуждаетесь, монсеньор де Рэ. Я вовсе не ангел. Быть может, когда-то я и был им, но только не теперь. Ибо теперь я такой же грешник, как и вы, как все мы, так-то вот! Я борюсь за других, ну и, конечно, за себя. Людей восхищают моя убежденность и уверенность, но разве ведомы им мои слабости и сомнения?

— Да нет же, нет, — упорствует узник, — вы ангел, сущий ангел в ослепительном ореоле…

Брат Жувенель пристально всматривается в осунувшееся, изнуренное нескончаемыми оргиями лицо Жиля; в его взгляде, еще недавно исполненном неуемной похоти, он читает раскаяние и смятение; он видит, как судорожно подергиваются его скулы и подбородок. И тут у монаха заговаривает сердце. Теперь ему неважно, что когда-то стоящий перед ним злодей носил роскошную, расшитую дивными золотыми звездами белую мантию, отделанную горностаем, великолепный, из пурпурного бархата пояс и кинжал в сафьяновых ножнах цвета крови. Сейчас это несчастнейший из людей, обращенный лицом к вечности. И мутные капли, оросившие его густую, как шерсть зверя, бороду и дорогие, как и положено сеньору, оковы, — это слезы. Человеческие слезы!

— Когда-то я тоже, — горестно восклицает Жиль, — тоже был ангелом! Как же давно это было…

4

ГИЙОМЕТТА СУКОНЩИЦА

— Нет, — говорит Гийометта, — он никогда не был ангелом. Бедный Жиль! Но он этого не знает. Такое вообще никому не суждено знать. Зато я, добрые люди…

Гийометта — одна из тех дородных кумушек, что в юности бывают сродни пышно цветущим деревьям, а потом, ближе к старости, становятся похожи на бесформенные тумбы. Живот у нее не в обхват, ростом она в косую сажень, а плечи — что у погонщика мулов. Руки огромные, запястья пухлые, пальцы мясистые и с короткими ногтями. Ноги, в просторных башмаках с тупыми носками, кажутся безразмерными. Над широкими лоснящимися скулами сверкают маленькие зеленые глазки. Золотистые волосы чуть припорошены сединой. Мочки ушей красные-красные, словно налитые кровью. Щеки подернуты светлым бархатистым пушком, точно два розовых персика. Гийометта стоит, прислонясь к стойке камина. Языки пламени едва ли не лижут ее траурные одежды и отбрасывают пляшущие блики на юбку. На скамье, прямо напротив, сидят три старушки, их взгляд устремлен на Гийометту, они ловят каждое ее слово. Одна поглаживает серого кота; глаза зверька посверкивают, точно две золотые монеты. Другая восседает, сложив маленькие увядшие руки на круглом животе. Третья сидит, согнувшись под тяжестью высокого колпака с длинными накрахмаленными краями, доходящими до плеч.

— Когда монсеньор епископ прислал в наши края комиссаров[5], — продолжает Гийометта, — те перво-наперво кинулись по мою душу. Просыпаюсь я раз утром, гляжу — подъезжают к дому трое всадников, спешиваются себе и привязывают поводья к кольцам подле ворот. До самого обеда пытали меня про Жиля — епископ, мол, повелел. Когда я прознала, что Жиля бросили в темницу и вот-вот должны судить, я решила собираться в путь-дорогу. Думала — надо и мне быть на суде. Я ведь много чего могла порассказать. Однако ж судьи даже не соблаговолили меня выслушать.

— Знать, ты была им без надобности.

— Выходит, так.

— Им, небось, и без тебя хватило свидетелей. Да и потом, разве ты могла что-то изменить? К тому же Жиль во всем повинился. Так в чем же дело?

Гийометта шмыгает носом. И вытирает глаза, хотя они по-прежнему сухи.

— Зато я, я знаю. Я же вскормила его своей грудью — когда была еще совсем молода! Я же купала его, обмывала благовониями, одевала, лелеяла, пестовала. Он мне все равно как родной. Слышите, кумушки? Я приняла его с самых пеленок и нянчила целых десять лет.

— Он крепко тебя любил. И тебе не за что на него жаловаться. Он дал тебе все: и этот дом, и десять арпанов[6] земли, и дивный сад в придачу!

— И сотню экю золотом! Да, Жиль очень любил меня. Платил одной только благодарностью. Он во мне души не чаял и когда уже возмужал. Все, бывало, говорил: «Добрая моя Гийометта».

— И ты хотела рассказать об этом на суде, голова мякинная?

— Да, хотела. Со слезами на глазах. Ведь он такой важный сеньор — маршал Франции!

— А скольких ближних своих он обмишурил!

— Жиль сызмальства был не такой, как все: черная сила вселилась в его маленькое тельце! Кому это знать, как не мне? Хотя уродился он чистый и невинный — точно вам говорю! А прожорлив был — спасу нет, не то, что иные, которых хоть через силу корми. Ручонки розовенькие такие, а на тельце ни единого родимого пятнышка. Славный был малыш, здоровенький. Но вот как-то раз отнимаю его от груди, а он как осерчает! Не то, чтобы сразу в плач или там в крик — а ну кусаться и царапаться крохотными ноготочками, хоть воем вой. Тут я принялась шлепать его — да сильно так! — а он все не унимается.

— Отчего ж ты не пожаловалась?

— На кого — на малютку?.. Впрочем, недели через две у него это прошло. Потом, правда, он опять взялся за старое. Соски кусал прямо в кровь, чуть ли не рвал ногтями, а после вдруг впадал в сон, точно в забытье.

Теперь слушайте хорошенько, кумушки. Так вот, когда малыш мой только-только залепетал — а случилось это до времени, уж вы поверьте, — он все выспрашивал, кто терзал меня да отчего, мол, на груди у меня жуткие незаживающие ссадины. Когда же раны кровоточили, он вдруг начинал всхлипывать и ну ластиться ко мне, словно ягненок, а глазки-то что у бесенка, так и сверкают, точно светлячки, — никогда не видала, чтоб у младенца, да такие глазенки. А я все ему прощала — по глупости, конечно, каюсь. После я так и осталась с ним — была, в общем, при деле. То кроватку покачаю, то одеяльце поправлю, сказку, бывало, расскажу, а то и колыбельную, случалось, спою — без меня нипочем не мог заснуть. Матушке его, госпоже де Краон, жить оставалось недолго, угасала она год от года, а о здоровье своем не думала — так всю жизнь и промоталась, болезная, то по лекарям, то по дому, ублажая гостей отца своего да супруга. А гостей собиралось у нас в Шантосе видимо-невидимо! И спасу от них не было никакого! Короче говоря, так среди них она жизни и решилась. Даже Ги де Лаваль, супруг ее, не заметил, как оно произошло. Не щадил он жены своей: каждый божий день ни свет ни заря мчался на охоту, а под вечер возвращался в замок — покутить да повеселиться. Так что только я и была при Жиле.