Константин Коничев - Русский самородок. Повесть о Сытине
Из Питера они обычно возвращались ненадолго с деньгами, обзаводились хозяйством, строили себе уютные крашеные домики с палисадами и резными мезонинами, оставляли многодетных жен и снова отправлялись в Питер.
Пришла пора начинать жизнь и подростку Ванюшке.
Первая узкая калиточка открылась в широкий недетский мир, – это была поездка Ванюшки Сытина со своим дядей на Нижегородскую ярмарку. Для тринадцатилетнего парнишки путь от Галича в Нижний, через Кострому по Волге был открытием мира. По Волге шли баржи с товарами из Питера, с низовьев Волги к Рыбинску за колесными буксирами тянулись караваны с мукой, с чугуном и железом из далеких уральских краев, с притоков Камы.
В Нижнем Новгороде Ванюшка Сытин вместе со своим дядей подрядились у коломенского купца-меховщика торговать вразнос меховыми изделиями. Дядя уже не первый год ездил «внаймы» к этому купцу и считал делом выгодным торговать чужим товаром. Можно остаться без прибыли, если товар не пойдет, но зато в убытке никогда не будешь. Этот нетрудный комиссионный прием торговли с мальчишеских лет усвоил Ванюшка, а впоследствии использовал сам, когда стал торговать картинками и книжками с помощью офеней.
– В ярмарочном водовороте, в шуме и гомоне гляди в оба за покупателями, чтобы не разворовали чужой товар. Есть такие ловкачи, что из промеж глаз нос украдут и не заметишь, – предупреждал дядя Ванюшку. – На первых порах поглядывай за публикой, а потом и вразнос тебе товарец доверю…
Поторговал Ванюшка вразнос шапками, меховыми рукавицами, выдубленными овчинами, – дорогих лисьих мехов и каракулей хозяин не доверял. Но и на этом деле за ярмарку получил с купца Ванюшка, при готовых харчах, двадцать пять рублей. На следующий год опять на ярмарку. Добыл тридцать рублей и не вернулся к родителям в Галич; решено – плыть глубже, искать, где лучше.
Коломенскому купцу он приглянулся: услужливый, исполнительный, порядочный, не воришка. Для службы в лавке такой парень будет клад. И купец соблазнил его ехать в Москву.
– Есть хорошие знакомые, устрою по меховой части. Благо с этими товарами ты на двух ярмарках свыкся.
После нижегородских ярмарок, бурных, веселых и сутолочных, древняя русская столица не так сильно поразила Ванюшку Сытина. Верно, очень много церквей, но до сорока сороков далеко. Сорок на сорок – тысяча шестьсот, такое число называлось для красного словца. Во всяком случае, церквей множество, часовен – тоже; если перед каждой останавливаться да молиться, то, пожалуй, и работать будет некогда.
Не угадал Ванюшка по меховой части. Там уже место было занято. Но у хозяина две лавки: меховая и книжная.
– Вот если в книжную, тогда пожалуй… Можно в «мальчики» принять, услужающим. Сколько тебе лет-то? – спросил седобородый древний старик, хозяин лавки, Петр Николаевич Шарапов.
– Четырнадцать…
– Ну, тогда года на три-четыре в мальчики приму, а там дальше видно будет. Сходи помолись вот тут рядом в часовенке у Сергия Радонежского и приходи в лавку. Дело найдем, корм и ночлег – все будет не в обиду.
ШАРАПОВСКИЙ «УНИВЕРСИТЕТ»
Книжная лавка Петра Шарапова находилась на бойком месте в центре Москвы, у Ильинских ворот. Над воротами возвышалась зубчатая башня с конусообразной надстройкой. На верхушке башни поскрипывал от ветра железный флажок на стержне. Рядом с проездом часовенка, а возле нее, под затертой временем вывеской, – не бедная и не богатая торговля книгами и картинами, дешевыми и невзрачными. У Петра Николаевича своя небольшая типолитография, свои печатники, приказчики и мальчики на побегушках.
Должность мальчика считалась «собачьей должностью». А те небогатые хозяева и купчики, которые не держали при себе услужливых мальчиков, сплошь да рядом собакам своим давали кличку Мальчик – знай, дескать, наших, и у нас есть свои «мальчики»…
Спустя полвека Сытин пишет такие строки:
«Мне было 14 лет. Я был велик ростом и здоров физически. Всякий труд мне был по силам. Моя обязанность была быть „мальчиком“. Вся самая черная работа по дому лежала на мне: вечером я должен был чистить хозяину и приказчикам сапоги и калоши, чистить ножи и вилки, накрывать приказчикам на стол и подавать кушанье; утром – приносить с бассейна воду, из сарая – дрова, выносить на помойку лохань и отбросы, ходить на рынок за говядиной, молоком и другими продуктами. Все это выполнялось мною чисто, аккуратно и своевременно, за что через год я был уже „камердинером“ хозяина, служил в его покоях вместе с его близким слугой и допускался в древнюю молельню – счищать пыль и чистить серебряные и золотые части риз на иконах, которых были десятки…»
Владелец книжной лавки Петр Николаевич был в преклонных летах, но крепок физически, так что в случае надобности, мог воздействовать на мальчиков вицей, а для взрослых приказчиков находил более строгие меры расправы. Но больше всего он действовал уговором, «божьим словом». Чтил он древние иконы и книги «дониконианского» письма. В досужее время, под праздники, вечерами, сам справлял в домашней молельне службы и проводил душеспасительные беседы, вспоминая заступника старой веры, сожженного в Пустозерске протопопа Аввакума.
– Упрямый, судари мои, он, касатик, был; за хулу, возведенную на самого царя и никонианцев, мученическую смерть принял. К самому морю-окияну был препровожден и в срубе томился под стражей, а ретив был до самой смерти, – восхищался Шарапов Аввакумом в присутствии своих богомольных приказчиков, печатников и мальчиков. – Вот уж кто умел постоять за веру по апостольскому учению! Бывало, царю Федору писал: «А что царь-государь, кабы ты мне волю дал, я бы их, никонианцев, что Илья-пророк, всех перепластал бы во един день. Не осквернил бы рук своих, но освятил, перво бы Никона, собаку, рассекли бы на четверо, а потом бы никониан…» Вот как! Даже царей Аввакум не боялся! Вот господняя Самсонова силушка была в человеке…
В низкой, приземистой молельне на каменном полу постланы половики. Угол и стены завешаны древними иконами. Перед ними лампадки разноцветные, свечи в подсвечниках и аналой с раскрытой тяжелой книгой. Медные начищенные книжные застежки свисают с аналоя. Старик Шарапов, сгорбившись над книгой, держа в руках пятачковую свечу, начинает читать из «Житий святых» и вдруг останавливается, не дочитав, поводит носом, раздувает широкие ноздри и, сердито обращаясь к своим подчиненным, говорит:
– От кого-то опять табачищем воняет? Кто накурившись пришел? Изыди вон! Не место курителю в молельне…
Из заднего ряда, робко пятясь к двери, удаляется приказчик. Извинения просит:
– Простите, Петр Николаевич, вчера был грешок. Соблазнился, вопреки своему желанию…
Приказчик тихонько закрывает за собою дверь с прибитым на ней восьмиконечным медным крестом.
– Страстно ненавижу это окаянное зелие! – отвлекаясь от чтения, говорит Шарапов и для внушения молодым людям заводит беседу. – Так знайте же, судари мои, и навсегда запомните в головах своих, что среди святых отцов вовеки курителей не водилось!.. Курить табак грешно, а по соборному уложению царя Алексея Михайловича, во время оно было и зело преступно. Обратимся мы к священным правилам, кои попраны никонианами и даже Петром Первым. Люди крепкой старой веры и поныне придерживаются осуждения богомерзкого табака. А допреж Петра строгость употреблялась вельми суровая, о чем в уложении сказано, что которые стрельцы и гулящие и всякие люди с табаком будут в приводе дважды, или трижды, тех людей надобно пытати, и не однова, и бить кнутом на козле, или на торжище. А за многие приводы у таких людей, сиречь табашников, пороти ноздри и носы резати, а после пыток и наказания ссылать в дальние города, куда государь укажет, дабы, на то смотря, иным неповадно было делать. Господи, что содеялось!? Ныне проклятое курево за грех не почитается… Доколе, боже, терпеть будешь?!
Перекрестившись на желтые, испитые лики святых великомучеников, старик Шарапов отвлекся от беседы о табаке, продолжил чтение, а служивые люди истово крестились и в нужных местах воспевали: «Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, боже».
В конце этой беспоповской службы, после хвалы господу, начиналось поминовение угодных старой вере:
– Помяни, господи, во святых своих сожженного протопопа Аввакума, старицу Марфу-Посадницу, боярыню замученную Феодосию Морозову, убиенного Никиту-пустосвята, зарезанного анафемской рукою преславного отрока царевича Димитрия… – Перебрав так добрую дюжину угодных богу страстотерпцев, Шарапов, повысив голос, возглашал: – Подаждь, господи, жизнь светлую вечную на лоне райском твоем всем воинам, убиенным ханами татарскими Батыем и Мамаем, помяни, господи, без покаяния умерщвленных и утопленных в Волхове всех новгородцев по страшному недомыслию Грозного царя и его слуг диавольских… Не наказуй, господи, но прости разбойного раба твоего Василия, Тимофеева сына, Ермаком именуемого, слава ему за покорение еретиков безбожных и сотвори ему и всем помянутым вечную память!..
