Виталий Амутных - Русалия
— Да, действительно, все прежде было душой…. — в его голосе, будь Словиша не так увлечен зрелищем жизни, несомненно, заприметил бы лукавство. — И пожелал всевышний Род: «Пусть будет у меня жена, чтобы я мог произвести потомство, и пусть будет у меня богатство, чтобы я мог совершить деяние». С тех пор в том состоит предел желания всякого, живущего на земле. Но тебе-то следует не забывать, что жена духа — это речь, а его потомство — это дыхание, а его богатство — это глаз и ухо. Помни об этом.
Всадники были уже почти под горой. В таком же сладком, как сам вечер, непринужденном мужском хохоте становились различимы отдельные фразы, щедро изукрашенные щегольскими варяжскими словечками. «Да что… твоя кобыла… ты ж ее кормишь хворостом… — выкидывало все новые вспышки смеха чье-то незатейливое балагурство. — Вон, как у нее брюхо-то разнесло… Конечно, он ее любит… Ах, так ты ее любишь! Так, может, у нее брюхо по другой вине раздулось?..» А Добрава, выйдя на берег, уж собиралась пересечь ту самую дорогу, по которой двигался отряд конников, чтобы достичь того места, где была брошена ее одежда, но замешкала у придорожной ивовой кущи, слыша приближающиеся голоса. Ни ездоки, ни Добрава не могли видеть друг друга, разделенные той самой кущей до последнего момента, но момент наступил.
— Ого-го! — тотчас всколыхнулось несколько голосов, с удовольствием меняя тему своего пустозвонства. — Еще одна русалка!
— Но эта лепшая будет!
— О-о, куда как! — подзадоривая друг друга, гоготали молодцы, то и дело осаживая не желавших оставаться на месте лошадей. — Эта хороша. Те чего-то дохлые были, как твоя, Вермуд, кобыла, худые да пузастые. А эта — да-а!..
Конечно, Добрава могла с легкостью избежать этого столь нецеремонного внимания к себе, своевременно укрывшись в листве, но тогда зачем Бог дал ей такую широкую и полную грудь, зачем тогда ей были нужны гладкие могучие, игравшие при движении мышцами, бедра, и сильная молодая спина, и такие лучистые очи? Одно лишь мгновение не зная что лучше предпринять, она в кратком смятении своем сломила подвернувшуюся под руку ветку луговой рыжей лилии, и решительно, высоко подняв голову, шагнула меж конниками, явно ослепляя дерзостью своей красоты.
— Вы что, баб не видели? — небрежно уронила она на ходу.
— Своих-то видели, — отозвался кто-то, — да свои понаскучили.
— А чужие пусть другим наскучивают, — не оборачиваясь поддержала игру Добрава, да вдруг тряхнула мокрой головой, рассыпав обильные звездчатые брызги.
От неожиданности лошадь одного из всадников резко прянула, отчего тот покачнулся в седле, поднимая новый приступ веселья у своих приятелей.
Надо ли говорить, что с горы неотрывно наблюдали за происходившим внизу действом. Конечно, премудрый Богомил при первом взгляде на своего юного ученика понял, что занимало его в ту минуту по-настоящему, понял и то, что уже сам его нежданный визит был мольбой мятущейся души об участии, но пора было эту душу отлучать от прямого руководительства для вольного плавания в океане творчества. Весь встрепанный вид Словиши, и дрожание жилки на напрягшейся тонкой шее, и растерянный блеск молодых глаз как бы говорили: «Как же мне быть? Что же выбирать?» И слова Знания, звучавшие из уст волхва, были всего-то словами любви, отнюдь не уполномоченной перекраивать предначертания Вышнего. Но малый так страдал, что Богомил все же не удержался от прямого ободрения:
— Ну что же ты? Иди к ней. А то, смотри, уведут: она девка видная.
— Да я нет… Я не того… — что-то невнятно бормотал Словиша, всем напряжением тела пытаясь добавить остроты взгляду, сопротивляющемуся затее сумерек сыграть в жмурки.
— Иди к ней. Это не значит, что ты никогда не станешь волхвом. У каждого свой путь. Иногда, на долгие годы взвалив на себя бремя домохозяина, человек тем самым сокращает этот свой путь. Разве исповедимы Его пути! Благодаря сыновьям возможно завоевать пусть не существенный, но вещественный мир. Тоже неплохо. Главное, не забывай, что все желания однородны, ибо ведут к результатам. Но для того, чтобы воспринять душу вселенной, то, что выходит за пределы голода, жажды, печали, заблуждения, старости, смерти… Но об этом не сейчас. Ну же!
Шагая по полю к выразительно белевшей на нем небрежно брошенной рубахе, Добрава, конечно, бросила взгляд на гору. Небо еще не успело избыть всего света, было густо-сине, и на нем отчетливо обрисовывался высокий черный силуэт каменного Рода, но уже нельзя было различить, стоял ли кто рядом с ним или нет. Конники, так же пересмеиваясь, двинулись вперед; вновь чья-то шутка приподняла общий кураж.
— Ну ты, смотри, Игорь, а то нам одним доведется в Царьград входить… — выкрикнул кто-то в другой раз, и Добрава услышала за своей спиной приближающийся мягкий топот копыт.
В этот момент она уж собиралась поднять с земли рубаху… Но повернулась навстречу соскакивающему с жеребца крепышу. С первого взгляда не только на тонкие полотняные, а то и шелковые рубахи, широченные яркие щегольские штаны, на каждые из которых было потрачено столько материи, сколько с головой хватило бы трем парам простых портков, но и, судя по той развязности, с которой держали себя весельчаки-молодцы, нездешнему говору, было ясно, что это часть дружины какого-то князя, верно, киевского, которую по каким-то делам занесло в эти края. Но, поскольку тех наглых зубоскалов было достаточно много, да и отсутствие одежды все-таки как-то сковывало, Добрава не разглядела их толком. Теперь же, видя прямо перед собой одного из них, в яркой даже при скудном свете, должно быть зеленой, рубахе без каких бы то ни было украшений, лишь подпоясанной широким кожаным ремнем, к которому были подвешены кожей же оплетенные ножны для короткого меча, она с восхищением начинала угадывать, не смотря на сгущавшиеся сумерки, его черты. Когда насмешников было много, ей вовсе не зазорно было чувствовать себя перед ними голой, но теперь перед единственным мужчиной неясное смущение начинало замораживать ее движения. Но для того, чтобы поднять разбросанную на земле одежду, нужно было нагнуться… что Добрава тут же отмела. Оставалась одна только сломленная по ту сторону дороги ветка родии-лилии в руках, которой она невольно и пыталась прикрыться, впрочем, совершенно безрезультатно.
— Ты Игорь… — то ли спросила, то ли утверждала она.
— Узнала? — в уплотнившейся синеве воздуха сверкнули его крупные белые зубы.
— Да чего ж не узнать? — отвечала Добрава, вскидывая подбородок и все бессмысленно вертя в руках измученный цветок. — Каждый грудень[25] ведь приезжаешь за полюдьем[26], что ж не узнать?
Игорь лишь хмыкнул.
— Я, это… Мы до осени уходим… — сказал. — Вон мои идут, видишь? — кивком головы он указал себе за спину, и точно по волшебному мановению над Днепром показались размазанные крепчавшим настоем темноты светлые пятна парусов, сквозь затихающее лопотание уставшего почерневшего ветра проступил плеск и слабые голоса, отраженные водой; и еще слышно было, будто затаенный гром навис над округой… — А мы тут решили немного промяться… берегом.
И вновь неким колдовским способом, как показалось Добраве, родившийся на севере неявственный гром усилился и тотчас стал отливаться в множащиеся с каждой минутой черные очерки всадников. В нескончаемой веренице, сплавленные ровным шагом и густеющей тьмой в единое существо, они были подобны колышущемуся гребню бессмертного и бесстрашного Ящера, отправившемуся в свое обычное ночное путешествие.
— А-а-ага… — произнесла Добрава, нетерпеливо поведя плечами.
— В общем, времени у меня мало, — не сводя с нее блестящих фиолетовых глаз, продолжал Игорь.
— Ты мне глянулась. Хочу взять тебя.
Она и не заметила, как ее необыкновенная грудь так и заходила ходуном, потому что тотчас всему телу вдруг сделалось холодно, и тут же — необыкновенно жарко, и вновь — зябко… Она знала, что Закон этой земли непреложен даже для князей: любой мужчина в русальные дни мог сочетаться с любой свободной женщиной, разумеется, если она на то была согласна. Но это означало заключение незыблемого брака. Обман или насилие, как и прочие отступления от Закона, могли иметь только один вид наказания — смерть. Впрочем, Добрава и не слыхивала, чтобы такое случалось в реальной жизни. Тем не менее обстоятельства, в которые она угодила, оставались действительными. И не было времени, не было вовсе — для того, чтобы как-то обдумать их. В одну минуту в ее небольшой голове совершалась сверхъестественная, немыслимая работа… Князь был невысок ростом, ему было никак не менее сорока, и, конечно, тот аромат юности, который был столь приманчив в Словише, в нем давно поблек… и, хотя они со Словишей никогда впрямую не говорили о жизни совместной… но это и так было ясно, им, да и всем… но князь был зрелым здоровым мужчиной, и, потом, он… был князь… Времени не было. И уже в считанные секунды перед ее внутренним взором пронеслись все знакомые картины ее жизни и все незнакомые картины жизни в Киеве, жизни княжеской… Да, у него, всеконечно, не один десяток жен, и рассчитывать на то, чтобы выбить себе исключительные права не приходилось, — с простецкой-то кровью, а здесь, в селе, мало кто заводит себе даже двух жен, но там Киев, туда свозят воск и меха, которые собирают здесь, и кожи… и все… но как же Словиша, уж начато шитье рубахи ему… каменные палаты… и никогда в холодный березозол[27] не колотить мотыгой непрогоревшие стволы… но, если это делать вместе со Словишей… как же он целовал меня тогда!..
