Алексей Эйснер - Человек с тремя именами: Повесть о Матэ Залке
Не следует думать, что франко-испанская граница тогда пересекалась так легко, как преодолели ее в опустевшем вагоне трое неизвестных, из которых двое считали третьего парижским шпиком.
В октябре масса волонтеров, достигавшая ста и более человек в каждом вечернем поезде, идущем на Порт-Воу, высаживалась в Перпиньяне. Так как на недавних парламентских выборах во Франции победил Народный фронт и от центра этой провинции в палату депутатов был избран социалист, то прибывающих в Перпиньян принимали с восхищенным, хотя и конспиративным, гостеприимством. Ради соблюдения требования лондонского Комитета по невмешательству граница для оружия и едущих сражаться в Испанию была официально закрыта новым правительством, возглавляемым социалистом Леоном Блюмом. И, несмотря на то что не слишком формальное отношение к этому запрету скорее приветствовалось, чем наказывалось, все же многое зависело от взглядов и даже настроения охраняющих ее в тот или иной день жандармов. Поэтому, пока привилегированные пассажиры с правдоподобными документами комфортабельно доезжали до полуразрушенного перрона Порт-Boy, большинство волонтеров проводили ночи и дни на соломе, в предназначенном к сносу, лишенном электричества и воды, а также и оконных рам бывшем перпиньянском госпитале, ожидая смены недоброжелательного пограничного батальона более покладистым. И тогда каждые полчаса из госпиталя выезжал роскошный туристский автокар с пассажирами, выдающими себя за возвращающихся на страдающую родину испанских граждан, что доказывалось выписанным местным консулом Испании коллективным паспортом с выбранными наугад из барселонской телефонной книги тридцатью или сорока каталонскими фамилиями. Случалось, впрочем, что сидящие в автокаре пересаживались за тюремную решетку, присоединяясь к пытавшимся на рыбачьих баркасах попасть в Испанию морем, но задержанных бдительной береговой охраной, пока вызванный из Парижа здешний депутат не добьется их освобождения. Но, чем дальше шло время, тем труднее становилось преодолевать границу и вес большее число добровольцев независимо от возраста и состояния здоровья вынуждено было ночами пробираться через Пиренеи контрабандистскими тропами, а с 1937 года они стали единственным путем для желающих принять участие в войне.
После Перпиньяна в купе осталось только два пассажира. Поездной грохот от этого, казалось, лини, увеличился, а опустевший вагон еще сильнее стало бросать из стороны в сторону.
— Гремит, будто жестянка из-под консервов, привязанная скверными мальчишками к хвосту бродячей собаки. Да и несется с такой же обезумелостью,— произнес по-русски один из двоих.
— Скорей похоже на стрельбу пулеметного взвода во время маневров. На них всегда больше, чем в настоящем бою, стреляют. Нам теперь такое сравнение ближе,— с легким, как будто кавказским, акцентом отозвался второй.
— Я читал где-то, что за последнее десятилетие скорость на французских железных дорогах чуть не вдвое возросла. Но какой оглушающий стук, какая прямо-таки корабельная качка, а главное, участились аварии,— проговорил первый, безупречное московское произношение которого не соответствовало его внешности — большому носу с горбинкой, блестящим черным глазам, волосам цвета воронового крыла, густым сросшимся бровям.
Его спутник благодаря традиционному чубу и широкой, скуластой физиономии походил на донского казака, единственно, что было непонятно: откуда взялся у донца призвук грузинского акцента.
Они сидели рядом, спиной к движению, как усадил их вчера во второй половине дня на Аустерлицком вокзале малознакомый сопровождающий. До полудня он показывал им Париж (по поводу которого горбоносый процитировал гоголевского Вакулу: «Губерния знатная! Нечего сказать: дома большущие...»), потом повел в ресторан, а затем купил билеты на поезд и даже взял напрокат за десять франков две громадные, туго надутые воздухом резиновые подушки в накрахмаленных наволочках. Подушки эти и сейчас торчали за их спинами, а еще шесть, использованных вышедшими в Тулузе и Перпиньяне, валялись у подлокотников на мягких диванах второго класса.
— Как это они, однако, выдерживают, целую ночь провести сидя? — понижая и без того глуховатый голос, сказал первый, вылитый турецкий паша с сигарной коробки, если надеть на него феску.— И я еще одной вещи во французах не понимаю. Ну как можно курить такое? — мотнул он не бритым с прошлого дня подбородком по направлению лежащей на откидном столике пачке сигарет в синей обертке, на которой было напечатано изображение галльского шлема с крылышками.
— Это разве что любители махорки могут понять,— тряхнув начинающим седеть чубом, согласился его сосед.— А нам с тобой курить нечего, хотя курево и есть...
Он замолк, потому что по мягкой дорожке кто-то приближался. К купе подошел еще один пассажир, не сошедший с поезда ни в Тулузе, ни в Перпиньяне. Они еще вчера обратили на него обеспокоенное внимание. Помещался он где-то в противоположном конце вагона, кажется даже в последнем купе, но почти все время бесцельно прогуливался по коридору, в высшей степени бесцеремонно рассматривая их. И сегодня ни свет ни заря, еще до Тулузы, он принялся бродить по раскачивающемуся вагону и несколько раз с многозначительным выражением заглянул в их отделение, будто зная о них что-то интересное. Проще всего было бы, конечно, закрыть дверь, по запор оказался неисправен, и от тряски она то приоткрывалась, то распахивалась настежь. Кроме того, даром что шли к концу двадцатые числа октября, но в поезде, идущем на юго-запад, при запертой двери в купе было нечем дышать, тем более что, к их удивлению, окна были приспущены лишь в коридоре, во избежание столь опасного явления, как courant d'air, что в переводе означает всего лишь «поток воздуха», которого, однако, французы боятся ничуть не меньше, чем в купеческом Замоскворечье боялись сквозняка. Так что, хотя непоседливый этот путешественник и тревожил обоих, запереться они не могли, как не могли и не беспокоиться. Даже одет он был странно, будто не одет, а переодет, словно киноактер в немецком фильме, играющий собравшегося поохотиться на фазанов горожанина. И духота его как будто не касалась, он не подумал хотя бы расстегнуть серый жакет, плотно облегавший его крепкий торс, не говоря уж о том, чтоб снять шерстяной в разноцветную поперечную полоску галстук, прихваченный, дабы не развевался, замысловатой перламутровой защепкой.
Однако то ли опустевший вагон придал им смелости, то ли просто надоело притворяться, будто они очень заинтересованы проносящимися мимо виноградниками в паровозном дыму, но сейчас, едва этот господин поравнялся с купе, оба с вызовом повернули к нему лица. А он, смотря на них голубовато-серыми смеющимися глазами, вдруг самым нахальным образом подмигнул, погладил светлую щеточку усов и, как ни в чем не бывало, зашагал обратно.
— Никакого сомнения: сыщик,— склоняясь к уху соседа, почти прошептал горбоносый.
— Ну и пусть. Мы же минут через двадцать в Сербере. Уж дальше-то, можешь быть спокоен, он не поедет. Граница.
— Но ведь нас на целый вагон всего двое. Выходит, что он за нами-то и следит.
— И шут с ним!
За окнами замелькали аккуратные домики с цветочными клумбами и фруктовыми деревьями перед ними, а за приопущенной рамой в коридоре продолжали тянуться виноградники, разделенные на участки натянутой на бетонные колья проволокой. Скоро, впрочем, и они сменились рядами обнесенных кирпичной оградой низких строений, позади которых проступало ярко-синее, как на почтовой открытке, море.
Под вагоном заскрежетали тормоза, паровоз принялся отталкивать вагоны назад, залязгали буфера, и внезапно поезд остановился. Сразу стало неправдоподобно тихо. Слышалось лишь однообразное чириканье воробьев.
— Будто с нами из дому летели,— ласково заметил начинающий седеть.
Оба оставались на своих местах. Их даже не потянуло к окну напротив — посмотреть, что за ним делается. Но слишком, видно, любознательные были люди.
В тишине, нарушаемой лишь воробьиным писком и попыхиваньем паровоза, гулко бухнула наружная дверь, и на площадке застучали тяжелые башмаки. Щелкнув, раскрылась вторая дверь, и по проходу торопливо прошел кондуктор с контрольными щипцами в руке. За ним без головного убора проследовал таможенный чиновник в черных люстриновых нарукавниках поверх кителя. Шествие завершали два полевых жандарма в высоких кепи, обшитых золотыми галунами, в темно-синем обмундировании, в черных крагах и с карабинами за плечами.
Остававшиеся в пустом купе переглянулись, а когда хлопнула выходная дверь, тот, который мог сойти за турка, облегченно передохнул.
— Никаких тебе формальностей, а? — удивился он,— Даже паспортов не проверили, хотя они у нас — комар носу не подточит. А так оно все же лучше. Сознайся, что, предъявляя его, всякий раз испытываешь легкое беспокойство.
