Юрий Слезкин - Брусилов
V
Как бы то ни было, мужество еще не утративших веру в свое командование русских солдат, талант и убежденность командарма Брусилова делали свое дело. Войска Юго-Западного фронта опять шли от победы к победе. Оправдала себя при общем наступлении и 12-я пехотная дивизия. Она выполнила обещание, данное своему командующему: стремительно атаковала врага, опрокинула его, с маху взяла обратно Кросно и Риманов и неотступно гнала австро-венгерцев далее к югу. Но оседлав карпатские перевалы, войска 8-й армии принуждены были остановить свое движение вперед из-за недостатка сил. Расположенные кордоном на несколько сот верст у северного подножия гор, они представляли удобную мишень для удара.
Почин действий мог ускользнуть из наших рук. Австро-венгерцам необходимо было перейти в наступление, чтобы выручить осажденный Перемышль. Если наше верховное командование всерьез стремилось к овладению этой крепостью, то необходимо было не мешкая собрать силы и прорваться в Венгерскую долину. Такой маневр Брусилов почитал единственно правильным. Для этой операции он требовал пополнения всего лишь на один корпус и доставки боеприпасов в достаточном количестве.
Начальник штаба фронта Алексеев, ободренный недавним успехом брусиловской операции, нашел в себе силы присоединиться к мнению Алексея Алексеевича. В ставке одобрили их план, но тотчас же охладели к нему.
Началась обычная чиновничья волокита. Намеченная операция срывалась.
Только в феврале Брусилову удосужились передать для руководства всем наступлением через Карпаты восточный участок, находившийся под начальством командующего 11-й армией. Но к тому времени австрийцы успели уже сосредоточить значительные силы и перешли в наступление, пробиваясь на выручку Перемышля.
Наши малочисленные войска вынуждены были отступить.
Брусилов бросил им на выручку 8-й армейский корпус.
Австрийцы перешли к обороне. Комендант Перемышля Кусманек взывал о помощи. Австрийское командование, спеша ему на выручку, выдвинуло заслон из резервов. Свыше четырнадцати пехотных дивизий обрушились на два русских корпуса. Те приняли удар не дрогнув и в свой черед ответили ударом.
В горах, по горло в снегу, при сильных морозах, русские солдаты дрались беспрерывно день за днем, без артиллерийской подготовки штыками прокладывали себе дорогу… И враг не сумел пробиться к осажденной крепости.
Девятого марта Перемышль сдался. Главком Юго-Западного фронта Иванов приписал этот успех искусству генерала Селиванова, беспомощно стоявшего под крепостными стенами многие месяцы.
Героические усилия войск 8-й армии не были ни отмечены, ни вознаграждены…
VI
После короткого, ни к чему не приведшего разговора с командующим фронтом Алексей Алексеевич решил напрямки выложить Алексееву все, что он думает о действиях Иванова. Он знал, что беседа эта ни к чему не приведет, но высказаться было необходимо: слишком долго и горько думалось об одном и том же.
У Алексеева маленькие острые глаза и реденькие усы. Он похож на русского мастерового — осторожного, с хитринкой.
Алексей Алексеевич сутулится, сидя за столом начштаба. В свете лампы под зеленым абажуром его высокий лоб, впалые щеки кажутся бескровными. Глаза пристально устремлены вперед, поверх головы своего собеседника. Алексеев утомленно ушел в кресло, в тень, прикрыл рукой глаза от раздражающего света.
— В тысячный раз я себя спрашиваю: какие причины заставляют Николая Иудовича укреплять наш левый фланг, — и ответа найти не могу… Для меня ясно одно. Моя армия стоит перед врагом, во много раз сильнейшим… Командующий правофланговой третьей армией сообщает, что против его десятого корпуса противник готовится к прорыву фронта. Резервов у Радко-Дмитриева нет. На его настойчивые требования о подкреплении — вы отмалчиваетесь. Третья армия обречена на неминуемый разгром…
Брусилов замолкает. Молчит Алексеев, все так же недвижно сидя в кресле и прикрыв глаза ладонью. Алексей Алексеевич понимает, что говорит зря, что сказать надо что-то другое, сокровенное, чтоб достучаться до сердца своего собеседника. Но на язык идут сухие, как алгебраическая формула, слова, излагающие факты, хорошо известные. И глухая обида подкатывает к сердцу. Что же это такое? Неужели два старых человека, прошедшие жизнь в одной упряжке, знающие свое дело и любящие его, не могут хоть раз в жизни поговорить по душам? И, не пытаясь скрыть обиды и горечи, Брусилов продолжает.
— Не будем закрывать глаза, — говорит он, глядя на руку, скрывающую от него глаза начштаба. — Ни в какую Венгрию я спускаться не стану. Под угрозой захода противника в тыл моего правого фланга эта операция пагубна. Я делаю вид, что собираюсь перейти Карпаты… В конечном счете все мои усилия сводятся к тому, чтобы сковать как можно больше сил противника и не дать ему времени перебросить свои войска по другому направлению. Только всего.
Он обрывает и через мгновение, с горечью и силой, повторяет:
— Только всего!
Алексеев опускает руку. Глаза его внимательны и остры, веки красны от переутомления. Темные брови взъерошены, старческий румянец тлеет на скулах бритых щек.
— Правый фланг нашего фронта обнажен и забыт вами, — с жестокой настойчивостью сызнова начинает Алексей Алексеевич.
Так настойчиво человек нажимает на больной зуб, чтобы болью, вызванной сознательно, заглушить боль, перед которой он бессилен.
— Вы упорно укрепляете левый фланг. В марте вы перекинули туда штаб девятой армии. Вы сняли все войска, какие только можно было снять с других частей фронта, и направили на левый фланг. На левом фланге действует присланный в мое распоряжение одиннадцатый корпус генерала Сахарова. По вашей директиве я дал Сахарову приказ о наступлении, и он выполнил задачу, скинув противника за хребет.
Алексеев кивает головой, озабоченно шарит по столу, точно собираясь что-то найти среди бумаг, лежащих перед ним. Но жест этот означает лишь то, что начштаба все это уже слыхал и наперед согласен со всем. Пальцы неловко задевают стакан с чаем. Алексеев подхватывает его и начинает помешивать в нем ложечкой. Тонкий ломтик лимона кружится в крепком настое.
С ненавистью глядя на этот будничный ломтик, Брусилов продолжает:
— Никаких оснований для того, чтобы ждать отсюда значительных масс противника, нет. Карпаты в этом районе гораздо круче, чем на западе. Железных дорог мало. Связь поддерживается по узким тропам. В боевой обстановке подвоз продовольствия и крупных воинских частей врага затруднен. К тому же под боком румынская граница. Вы знаете прекрасно, что австрийцы не решатся ее нарушить.
— Да, конечно, — поддакивает Алексеев, тоже как чему-то давно решенному.
— Так что же тогда заставило вас, — повышает голос Алексей Алексеевич, — что заставило вас приостановить наступление Сахарова? Почему же снова и снова сюда, на левый фланг, — Брусилов указательным пальцем левой руки стучит по столу, — вы шлете подкрепление? Почему вы так упорны в своем заблуждении? Как смеете вы забывать о том, какая угроза повисла над вашим правым флангом? — Брусилов пришлепывает ладонью правой руки по краю стола, ушибает пальцы, шевелит ими и с нескрываемым гневом заканчивает: — Без резервов, без тяжелой артиллерии десятый корпус армии Радко-Дмитриева растянут в тонкую линию и ждет. Чего ждет — я вас спрашиваю?
— Знаю… — не отводя глаз от кружащегося ломтика лимона, глухо говорит Алексеев.
— Что вы знаете? — вскрикивает Брусилов. Всем своим сознанием, всем телом он чувствует, что вот — пришла минута, которую он ждал, минута полной душевной открытости. — Что вы знаете? — спрашивает он тихо, наклонясь через стол к Алексееву, невольно следуя за его взглядом, устремленным в стакан.
Ложечка движется неуверенно — она ударилась о стекло, раз, другой, разбрызгала чай.
На языке Алексея Алексеевича оскомина, он говорит затрудненно:
— Вы знаете, что Радко-Дмитриев обречен на разгром?
— Да, — все так же глухо доносится до него ответ начштаба.
— Но тогда…
Брусилов откидывается на спинку стула, его высокий лоб влажен, большие, налитые гневом глаза глядят на склоненную голову Алексеева. Усилием воли он заставляет себя говорить мягко — в такую минуту можно вспугнуть правду одним неосторожным словом.
— Что же это такое? Глупость?
Коротким движением Михаил Васильевич подымает голову, тень улыбки проходит по его седым усам, и снова глаза его устремлены в стакан с чаем.
— О, нет…
— Бездарность? — неумолимо допрашивает Брусилов.
— Нет, конечно…
— Упрямство? Самомнение старости?
— Нет, нет… Нет!
— Так что же, наконец?
Молчание. Ломтик лимона сделал один оборот по кругу. Серебряная ложка придавила его ко дну. Алексеев поднимает глаза, произносит медленно и многозначительно:
