Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Роясь в чемодане, наткнулась однажды на забытые три тетради, купленные перед самым отъездом на всякий случай. Наталья Александровна с детства любила такие тетради с плотной глянцевой бумагой, с тонко отбитыми строчками и широкими полями, в твердом сиреневом переплете накрапом по матовому картону, с черными матерчатыми уголками, чтобы не трепались поля обложки.
Поздним вечером, когда порывы ветра бросали в окно мелкий дождь, переделав все дела, загородив настольную лампу поставленной на ребро большой книгой, чтобы свет не мешал спящему мужу, Наталья Александровна сделала первую запись.
«Ника, дорогая, для тебя, когда ты вырастешь и захочешь узнать историю нашей семьи.
Твой отец все ждет, чтобы я скорее освоилась в новой жизни, все просит, чтобы я перестала вспоминать оставшееся за чертой в ином мире, в ином измерении.
Я не могу стереть свою память! Все, оставшееся ТАМ, было. Было со мной, было с близкими мне людьми.
Я не знаю, как сложится наша жизнь ЗДЕСЬ. Судить рано. Не знаю, какой станешь ты к тому времени, когда сможешь прочесть и понять мои воспоминания. Я отправляюсь в прошлое. Быть может, мое воображаемое путешествие послужит мостиком через пропасть разорванного бытия. 14 марта, 1948 года. Брянск».
14 марта 1948 года не знала Наталья Александровна, что работа ее растянется на долгие годы, что временами ей придется совершенно забывать о взятом обязательстве, и тетради, заброшенные, будут лежать на дне чемодана, терпеливо дожидаясь, чтобы их извлекли, чтобы снова начали покрываться желтеющие страницы ее мелким наклонным почерком.
Три тетради в сиреневом переплете
Тетрадь первая
1
Моя родословная. — Бегство. — Константинополь
Мой дед, Дмитрий Андреевич Вороновский, был военным, как вся мужская половина этой фамилии. Его отец построил первую русскую подводную лодку — субмарину, его старший брат был известным конструктором дальнобойных орудий и погиб на полигоне при испытании новой пушки от разорвавшегося вблизи заряда.
Сам дедушка, боевой генерал, воевал с турками, был награжден орденами и медалями, именным оружием; в конце службы назначен сенатором в Гельсингфорс[2].
В 1916 году Ее Величества Кексгольмского полка желтых кирасир генерал Вороновский вышел в отставку, мечтал спокойно прожить оставшиеся годы, но тут началась революция.
Задолго до этих событий дедушка женился на дочери известного ученого, первого в России исследователя тибетских языков. Васильев была его фамилия. Он мой прадед, и родился в конце прошлого века в семействе нижегородских писарей. Все в этой семье становились писарчуками, еще со времен Петра Великого. Бабушка рассказывала, что в кабинете отца в рамке на стене висела пожелтевшая жалованная грамота с царским росчерком.
С малых лет писарских детей усаживали учиться каллиграфии, но с прадедушкой вышла осечка. К потомственной почтенной профессии он оказался совершенно непригодным. Сколько ни досталось на его долю тычков и подзатыльников, писать красиво он не научился. Тогда за непригодностью его отдали в гимназию. Он блестяще ее закончил, шестнадцати лет поступил на восточное отделение Казанского университета, а по окончании, по рекомендации Мусина-Пушкина, был направлен в Китай, в Пекинскую миссию.
За десять лет жизни в Китае мой прадед изучил китайский, тибетский, маньчжурский, монгольский, санскрит, и я уже не знаю, какие еще языки, включая почти все европейские. Он много путешествовал, стал академиком, был признан не только в России, но и за границей, издал невероятное для одного человека количество научных трудов, имел тринадцать детей и крутой нрав.
Среди тринадцати детей был известный математик, приват-доцент Петербургского университета, другой — издатель, третий — лингвист. Бог знает, кто еще был, и была моя бабушка — Нина Васильевна, смолянка, умница, разделившая судьбу с молодым блестящим офицером.
У дедушки с бабушкой родилось четверо детей. Дочерей-погодок звали Вера, Надежда, Любовь, сына нарекли Константином.
Вера и Надежда пошли по артистической линии, унаследовав от отца творческую жилку. Дедушка, помимо воинских заслуг, был великолепным пианистом и даже сочинял музыку. После гимназии девочки поступили в артистическую школу. Кажется, это была школа Комиссаржевской. Затем ушли на сцену. Сначала обе работали в Московском художественном театре, а позже моя мама, Надежда Дмитриевна Вороновская, ушла на провинциальную сцену.
Любовь Дмитриевна успешно закончила Бестужевские курсы и стала дипломированным врачом, а Константин, так уж было положено по традиции, учился в Кадетском корпусе.
Все они до революции успели обзавестись семьями и собственными детьми, да только вот у мамы семейная жизнь не сложилась. Сразу после моего рождения она развелась с мужем. Почему — не знаю. Мама никогда не касалась этой темы, я стеснялась спросить. Знаю только, что мой отец был довольно известным провинциальным артистом и режиссером, и звали его Александр Сумароков. Он не уехал, как мы, из России, заново женился и поселился не то в Киеве, не то в Ярославле.
Раннее детство видится мне в неясных картинах. Вот сижу на траве под деревом. Рядом мама, дедушка и еще какой-то господин с ящиком на треноге. На мне белое кисейное платье, нас собираются фотографировать, но я не понимаю, почему надо сидеть смирно, и верчусь. Дед берет меня на руки. У него пышные усы, они щекочутся. Смешно. Солнце. Нянька Варвара идет среди сосен с большим грибом — показать.
А вот другое. Сидим в подвале ярославского театра во время мятежа. Про мятеж мне рассказывали позже, тогда я этого не понимала. Помню, нянька Варвара уходит на Волгу за водой, и все боятся, что ее убьют. Но она возвращается и приносит ведерко холодной воды, а потом мокрой рукой вытирает мне лицо.
Мама ходит по свободному от каких-то ящиков пространству и сжимает ладонями плечи, будто ей зябко. Сидят на ящике и жмутся друг к дружке Петя и Тата, мои двоюродные брат и сестра. Мы с Петей почти ровесники, а Татке полтора года. Рядом, неловко подвернув ноги, сидит мамина младшая сестра, моя тетя Ляля. Ее никогда не звали Люба, а всегда Ляля. Она небольшого роста, и кожа на лице нежная, как у ребенка.
На коленях у тети Ляли белая салфетка, на нее она очищает от скорлупы два крутых яйца и все время просит Петю, своего сына, чтобы он придерживал маленькую сестренку.
Вокруг множество чужих женщин и детей. Детям строго-настрого запрещено шалить, все сидят смирно. Рядом и вдалеке все время бухает, отдается в ушах. Тонкой змейкой струится по стене неизвестно откуда берущийся песок.
Еще помню поезд, мы убегаем от большевиков. Петя прижимает к себе плюшевого медвежонка и отчаянно орет, а какой-то солдат хочет отнять у него игрушку. Петя заходится криком, рот у него широко открыт, солдат машет рукой и начинает рыться в наших вещах. Бухтит:
— Одно тряпье, а еще буржуи!
Не взяв ничего, уходит.
Да не были мы никакими буржуями! Дедушка всю жизнь получал жалованье, видимо хорошее, оно позволяло прилично жить. Квартиры нанимались. Сегодня бабушка устраивается в Верном[3], завтра, глядишь, мужа перевели в Ташкент, после Казань, Ярославль, Петербург, Гельсингфорс…
Да, а солдата того провели. Все наше состояние, обручальные кольца, крестильные крестики, медальон, брошку с камешком, бабушка зашила в плюшевого мишку и дала Петьке с наказом:
— Будет кто отбирать — кричи!
Смутно помню, как между отступлениями и наступлениями, в надежде на скорое освобождение России, жили на окраине Екатеринодара, в мазанке с низкими потолками, вредной хозяйкой и злющим псом Тузиком. Он сидел на цепи и целый день от нечего делать облаивал прохожих. Сменить жилье мы не могли, беженцев наехало много, хозяева пользовались случаем, драли три шкуры. Жили на мамино жалование. Она поступила в театр, организованный в Екатеринодаре съехавшимися отовсюду артистами. Говорили, что это был хороший театр, сборы получались солидные.
Потом тетя Ляля уехала в Одессу. Ее мужа, Алексея Антоновича Иволгина, самого молодого в нашей семье генерала, зарубили шашками красные. Кто-то из знакомых привез печальное известие, и тетка, оставив детей на бабушкино попечение, бросилась в Одессу, чтобы найти и похоронить мужа.
Налетел новый шквал, мы снова куда-то поехали. Сначала в Анапу, потом в Новороссийск. Там, в гостинице, среди разбросанных вещей и каких-то свертков бабушка впервые в жизни кричала на деда, чтобы он и не думал грузиться на пароход, пока не вернется из Одессы тетя Ляля. Но он, тоже впервые, не послушался ее и повел на пристань разбитую семью. Не было в толпе рядом с нами ни тети Ляли, ни дяди Кости, ни старшей маминой сестры тети Веры. Вера осталась с мужем в Москве, дядю Костю носило по югу России вместе с отступающими частями белой армии. Что случилось в Одессе с Лялей — не знал никто. Дедушка сказал:
