Виктор Карпенко - Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
Алёна замерла, потрясенная увиденным и услышанным. Она знала об отлучении бывшего патриарха Никона от высокого духовного сана и приняла это как должное. Такова воля Божия, думала она. Видела Алёна, как в ее монастыре снимали со стен иконы старые, потрескавшиеся от времени, с ликами близкими и понятными и как их меняли на иконы злащеные. Старые книги церковные тож увезли. И прошел тогда слух о раскольниках – людях, не убоявшихся гнева патриаршего, вере старой оставшихся верными.
– …а силы наши множатся, братия, – кричал старец, потрясая высохшими кистями рук, – и новые вои идут за веру Христову, не убояся Антихриста.
Кто-то тихонько тронул Алёну за рукав:
– Негоже праздно смотреть на дело святое. Грех то.
Алёна оглянулась. Перед ней стояла женщина. Низко повязанный платок скрывал лицо. Одета она была во все черное, как монахиня. Алёна поначалу и приняла ее за монахиню.
– Заплутала я, – как бы оправдываясь, сказала Алёна. – Вышла вот на огонек, да и…
– Огонь наш праведный, светлый, – перебила ее женщина. – Оттого люди к нему и тянутся, хотят Божье слово из светлого источника испить. Веры какой будешь? – вдруг спросила она.
– Православной.
– Знамо дело не бусурманской. Крест как кладешь, двумя или тремя перстами? – требовательно спросила женщина.
– Один Бог над нами, а как молятся ему, только его касаемо, – спокойно ответила Алёна.
– Стару веру блюдешь или к новой привержена? – не унималась та. – Говори, не утаивай!
– Ради всего святого, не тревожь ты меня, умаялась я за день, отдохнуть бы.
Женщина бесцеремонно развернула Алёну к свету костра лицом, внимательно посмотрела и, взяв за руку, сказала:
– Пошли!
Куда, зачем? Алёна даже не спросила. Уже не оставалось сил. Она покорно отдалась воле женщины, властно взявшей ее за руку и теперь уверенно ведущей в кромешной тьме, неведомо как угадывая тропинку.
Шли недолго. Женщина вдруг резко остановилась, и Алёна ткнулась в ее спину.
– Нагнись и проходи, – через минуту послышалось, как показалось Алёне, откуда-то из-под земли.
– Куда же идти? Я ничего не вижу.
– Мудрено к нам попасть, – засмеялась женщина. – Осторожно, здесь порожек.
Алёна шагнула в какую-то черную дыру. Ей казалось, что она обязательно ударится в стену, и эта стена незримо стояла перед ней, сковывая движения, заставляя обшаривать свободной рукой земляные своды норы. Свисающие в пустоту корни дерева были влажны и казались Алёне невидимыми змеями. При каждом прикосновении к ним она вздрагивала и шарахалась в сторону.
– Чего взбрыкиваешь? – дернула Алёну за руку женщина. – Весь ход завалишь, шалая.
Но вот женщина распахнула тряпичный полог, и они оказались в просторной пещере, слабо освещенной мерцавшей в глубине лампадкой.
Алёна огляделась: слева стоял длинный ряд лавок; справа – стол, ножками врытый в землю; напротив – плотно висящие, закопченные иконы.
– Ты сядь, а я на стол пока соберу, поди, голодна, – засуетилась женщина и, засветив большую свечу, скользнула под еще один полог, висевший слева.
«Вот так нора!» – удивилась Алёна.
Она села на лавку. Голова была тяжелой, клонило ко сну.
– Да ты никак спишь? – раздался голос над Алёной. – Откушай сперва.
Алёна с трудом подняла голову. На нее смотрели искристо-карие глаза женщины, мягкая улыбка излучала доброту. Женщину она узнавала и не узнавала. Голос был тот же, но сама она преобразилась неузнаваемо. Это была девушка восемнадцати – двадцати лет. Черные как смоль волосы ее дикими волнами разметались по плечам. Верхнего платья на ней не было, а легкая светлая рубаха при каждом движении трепетала, мягко облегая статную фигуру.
– Чего так смотришь? Не узнаешь? – и она рассмеялась. – Я это, я!
Незнакомка поставила на стол молоко, положила кусок хлеба.
– Чем богаты, тем и рады. Не обессудь за угощение.
Алёна перекрестилась на образа и принялась за скромную трапезу.
– Откель будешь? – спросила девушка.
– Арзамасская я.
– Зовут-то тебя как?
– Алёною.
– А меня Ириною нарекли. Ты ешь, ешь, а я пока тебя разгляжу.
– Чего меня разглядывать, не икона, чай.
– Да нет, ты базенькая. Такую-то красоту да за монастырские стены! Не жалко?
– А сама-то ты чего здесь сидишь? Это, чай, не лучше монастыря будет.
– Я с отцом. Не могу его оставить, болеет все, – и, помолчав, добавила: – Да ты его видела…
Алёна удивленно вскинула брови, догадываясь.
– Не старец ли проповедующий твой отец?
– Какой он старец? – возразила Ирина. – Ему за сорок токмо и перевалило.
Помолчав, она рассказала:
– Жила я с батюшкой моим и матушкой в селе Аламасове. Может, слыхала про то село?
Алёна утвердительно кивнула головой.
– Ну так вот, – продолжала Иринка. – С той поры, поди, лет шесть минуло, а то и поболе. Управляющий наш, Ешка Басыров, до людей что зверь, совсем мужиков извел, да и бабам от него никакой жизни не стало. А хозяйство-то у мужиков наших слабое, все в долгах, как в шелках. Но он тем-то и держал село в кулаке. Чуть что не по нему, кричит: «Вези недоимок за пять лет!» А где столько мужику взять. Вот и терпели, и потакали ему во всем. А тут на беду – засуха, недород великий приключился… заголодовали мужики, затосковали. Токмо управляющий наш, Басыров, и слушать не хочет про недород, твердит себе одно: «Вези хлебушко на приказной двор!» Мужики и так, и этак его уговаривали, и умасливали, и посулы несли у кого что было, а он все на своем стоит: «Хлебушко подавай!» Аламасовские мужики тихие, смирные, а тут не стерпели: слово за слово, грозиться начали, а там и до кулаков дело дошло. Глядь… а Басыров-то дух и испустил. Хлипким оказался. Ну, мужики вгорячах двор басыровский размели, избу запалили, женку да детишек басыровских в воду бросили, а как пыл-то поостыл в горячих головах, призадумались. Отец мой и предложил сокрыться в лесах. Так и сделали. Отыскали большую поляну, распахали, хлеб засеяли. Да не пришлось убирать хлеб тот. Выследили служки дворовые нарышкинские схорон тот, привели стрельцов, а те наскочили ночью на землянки, кои выкопать тогда успели, да в коих и зиму зимовали, повязали мужиков, бросили на телеги и повезли в Нижний Новгород, а оттуда и в саму Москву на суд и расправу.
Иринка замолчала, сглотнула подкатившийся к горлу комок и, тяжело вздохнув, продолжила:
– Вернулся отец через год. Вернулся ночью, тайно. Все тело изорвано, поломано, дышал тяжело, кровью харкал. И ушли мы тогда в леса, от людей, от дорог подалее. Так и жили одни. Только этой зимой староверы поблизости скит свой поставили. И отец мой, равнодушный ранее до веры Христовой, воспылал вдруг страстью: стал приверженцем ярым раскольников, а теперь вот и скит под свою руку принял.
– А матушка, что с ней? – тихо спросила Алёна.
– По весне преставилась. Огневица скрутила, кашляла, кашляла, а там и кровь горлом пошла… Уйду я скоро отсель, – все так же тихо проронила Ирина. – Сейчас уже можно. Вон сколь людей здесь собралося, присмотрят за отцом.
– Что же ты делать-то будешь? – спросила Иринку Алёна.
– Замуж пойду, – сверкнув глазами, выпалила та. – Ты не смейся. У меня и жених есть. Давненько за мной ходит, зовет за себя. Вот к нему и уйду. Да что я о себе да о себе все, – вдруг спохватившись, воскликнула девушка. – Тебе и слушать-то, поди, меня в тягость.
– Да нет. Отчего же…
– Молчи, молчи. Глаза, вижу, совсем слиплись. Почивать будем. Ты как, на приволье ляжешь или здесь охочее?
– Мне все едино, не на перинах, чай, росла.
5
Алёна проснулась от тоскливого завывания. Оно обволакивало мозг, душило однообразием и безысходностью:
Древен гроб сосновый,
Ради мене строен.
В нем буду лежати,
Трубна гласа ждати.
В предутреннем сереющем свете Алёна с большим трудом еле различила силуэт, это была женщина. Она сидела в долбленом гробу, одетая в белую рубаху, простоволосая. Медленно покачиваясь в такт своей песне-плачу, она выла:
Ангелы вострубят,
Из гробов возбудят.
Я, хотя и грешна,
Пойду к Богу на суд.
К судье две дороги,
Широкие и долги,
Одна-то дорога
Во Царство Небесное,
Другая дорога
Во тьму кромешну.
Это было невыносимо слушать. Стараясь не разбудить свернувшуюся калачиком Ирину, Алёна тихонько встала, взяла свой дорожный узелок и пошла, быстро углубляясь в лесную чащу. С каждым шагом голос затихал, и вскоре новые звуки заполнили лес: где-то совсем близко, оглашая приход нового дня, заливался нежными трелями соловей; большая черная птица вспорхнула из-под самых ног Алёны, тяжело зашумела крыльями и скрылась в ветвях могучей раскидистой сосны. Где-то неподалеку журчала вода. Алёна пошла на этот звук и вскоре вышла к реке. Над черной парящей гладью белым облаком висел туман. Развесистые ивы и дрожащие под легким ветерком белые березы склонили зеленые головы к воде, отражаясь в ней.
