Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
Князь Андрей Шуйский поднялся по Благовещенской лестнице, миновал застывшую стражу; шел он прямо в терем к великому государю. Стольники[9] и стряпчие[10], толпившиеся на крыльце, почтительно примолкли и оказали ему уважение большим поклоном, как если бы мимо прошел сам царь. Андрей шел в Верх — так бояре меж собой нарекли терем, где вот уже почти столетие размещались русские государи. В одной из комнат его дожидались брат Иван и Федор Иванович Скопин. Стража почтительно распахивала перед князем двери, пропуская его в глубину терема. Князь Андрей Михайлович Шуйский принадлежал к старейшему русскому роду, древо которого начиналось с великого Рюрика. Шуйские всегда помнили о том, что являются потомками старшей ветви первого русского князя, в то время как великие московские князья относились к младшей. Поэтому и в Думе Шуйские сидели всегда ближе всех к царю[11] и не участвовали в зазорных местнических спорах менее родовитых князей, «кому над кем сидеть». И бояр среди них было больше, чем из остальных семейств. Дети Шуйских начинают свое служение в Думе с окольничих[12], в то время как другие рода, кровь которых замешана пожиже, окольничими завершают свою службу.
Андрей Шуйский сейчас ощущал свою власть как никогда: он был первый среди бояр и второй после царя. Был еще Бельский, да сгинул в темнице. Однако его начинало тяготить нарастающее могущество главы Монетного двора Федора Воронцова, к которому, неожиданно для многих крепко привязался малолетний царь. Бояре и раньше ревниво наблюдали за всеми привязанностями юного царя, но сейчас Воронцов набирался силы, вместе с которой росло и его влияние на несмышленого царственного отрока. Боярина Воронцова и двенадцатилетнего царя можно было встретить частенько вместе в тереме: Федор потешал Ивана фокусами и, уподобившись отроку, бегал наперегонки с царем по дворцу, доставляя ему немало радости. Шуйские ревниво замечали, как загораются глазенки царя, когда Воронцов переступал государеву комнату.
— Зла от Воронцова пока не видно, — делился с братьями Андрей, — но ведь он когда-нибудь и нашептать может, что Шуйские, дескать, старшими Рюриковичами себя величают. Вот тогда жди беды! Не миновать темницы, это даже отроку обидно услышать.
При упоминании о темнице Андрей Шуйский поежился. Несколько лет назад посажен он был в земляную яму царицей Еленой[13], которая обвинила Шуйского в измене. Так и сгинул бы боярин печальником, если бы не прибрал окаянную дьявол.
Уже прошла вечерняя служба, и в этот час во дворце было тихо. Стряпчие в темных углах зажигали фонари и свечи, служивые люди разбрелись по домам, остались жильцы да стряпчие, которые посуточно караулили государя.
В маленькой комнате, где находились бояре, тихо потрескивали сальные свечи, и огонь веселыми искорками разбегался во все стороны, гас, едва уткнувшись красным жалом в колючий ворс ковров. Андрей подошел к самой двери и услышал размеренный голос брата Ивана:
— От Воронцова все лихо идет. Он ведь царю и нашептывает, чтобы нас не жаловал, а как Иван подрастет малость, так вообще в немилость попадем. Когда-то его отец нашего батьку у крыльца встречал, а Иван нос воротит, ладно хоть в спину не гавкает, а то и на это бы сподобился.
Андрей приоткрыл дверь, неторопливо переступил порог.
— Доброго здоровья, — наклонил голову князь у самых дверей. — О чем суд да дело? Задержался я малость, вы уж простите меня Христа ради. На Конюшенный двор ездил, хозяйство свое смотрел.
Князь Андрей Шуйский ведал Конюшенным приказом. Однако сейчас боярин лукавил: возвращался он с дальней заимки, где дарила ему свою шальную любовь мастерица Московского дворца. И сейчас, вспомнив ее откровенные ласки и тело, пышущее страстью, Андрей улыбнулся.
— Мы вот здесь о государе нашем глаголем, — слегка приобнял брата Шуйский. — Федька Воронцов его своими речами смущает, того и гляди нас с Думы попрет! И брат его таким же был, у обоих кровь порченая.
— Дело тут не только в Федьке Воронцове, — подал голос Скопин-Шуйский[14]. — Царь растет; ранее, бывало, мальчонкой все плакал, когда в Думу велели идти, от мамки ни на шаг не отходил, а сейчас и послам навстречу встать не хочет. А год-другой минует, так его совсем гордыня обуяет. Во всем видна она, спесь московская!
— Верно, совсем царь вырос. Я вот как-то мимо мыленки проходил, бабы дворовые там полоскались, так Иван Васильевич к двери припал и за девками подглядывает. Да так уставился, что и не отодрать!
Иван Шуйский[15] усмехнулся:
— В мать пошел царь. Елена тоже такая похотливая была. Василий Иванович не успел преставиться, как она уже к боярину Оболенскому на двор бегать стала. Тоже мне царица! Чем не сенная девка?
— Верно говоришь, брат. Царь Василий Иванович в последние годы силы стал терять, так, может, Елена сыночка-то от Телепнева-Оболенского понесла! Недаром ведь, когда в темницу Оболенского вели, так Ваньку от его шеи двое дюжих мужиков отодрать не могли.
— Видно, кровушку родную в нем чувствовал, оттого и отпускать не хотел.
— А когда Оболенский помирал, так все царя кликал, Ванюткой его называл.
Андрей Шуйский любил эту комнату: лавки, столы, даже потолки были наряжены багряным сукном. Стряпчим не было в эту комнату доступа — здесь бояре дожидались царя. Сладкие благовония щекотали ноздри; боярин разинул рот и громко, прикрываясь ладонью, чихнул, а потом, собрав в жменю мягкую опушку, свисавшую с лавки, вытер ладони.
— Вот я о чем подумал, господа. Бабу Ваньке надо подсунуть. Вот тогда малец обо всем и позабудет. Баба — она посильнее всякой другой страсти. И деваха такая должна быть, чтобы совсем Ивана присушила, чтобы и матерью сумела ему сделаться, и зазнобой была горячей. Чтобы поплакаться к ней царь приходил и страсть свою умерить.
— Может, Андрюха и дело говорит, — согласился Скопин-Шуйский. — Только где такую сыщешь? Может, у тебя есть на примете?
Князь Андрей хмыкнул себе под нос, вспоминая сладкую и бедовую ночь, а потом сказал:
— Есть такая! Зазноба моя. Ну да я не жадный, пускай Иван себе ее забирает, вот через нее я с царем и породнюсь, — громко смеялся боярин.
* * *Анюта была небольшого росточка, и если бы не глазищи, в которых угадывалась страсть, ее можно было бы принять за неказистого подростка. Замуж она была отдана за боярского сына пятнадцати лет от роду. Во время смотрин отец поставил доченьку на лавку, которую предусмотрительно спрятал под сарафан, и, пригласив сватов любезным жестом, стал расхваливать невесту:
— Посмотрите, какая красавица! И дородна, и лицом пригожа. А какая рукодельница! Другой такой во всем посаде не встретите. Ну-ка, мать, неси рушники, что наша доченька связала!
Сваты строго всматривались в лицо, придирчиво разглядывали фигуру девки, пытаясь отыскать изъян, но ничего не нашли и, довольные, отправились восвояси.
Только когда молодые, благословясь, целовали иконку, а поп протянул: «Аминь!», Анюта спрыгнула со скамеечки и оказалась жениху ровно по пуп.
У боярина посерело лицо, чертыхнулся в горечи, а жених растерянно водил руками:
— Как же я с ней жить буду? Она же вполовину меня будет!
Сватов за недосмотр били кнутами на царевом дворе. Сам боярин писал ябеду царю и митрополиту, и брак был расторгнут. Опозоренную девку прогнали со двора, и теперь не было для нее места ни в батюшкином доме, ни в горнице свекра.
Анюта и вправду была знатной мастерицей. Еще в девичестве вышивала ковры золотыми и серебряными нитями, выдумывая всякий раз диковинные узоры. Со всей округи сходились рукодельницы, чтобы посмотреть ее полотна и рушники. Купцы, не скупясь, платили за тонкую работу звонкие рубли, украшали скамьи в горницах покрывалами. Эта талантливость и сослужила мастерице— однажды царский стол укрыли скатертью, шитой Анютой, и царица Елена пожелала иметь при себе такую белошвею.
— Кто вязал? — спрашивала Елена, разглядывая на скатерти заморские цветы.
Боярыни и мамки стыдливо молчали, а потом самая смелая из девиц произнесла:
— Анюта это. Известная мастерица на всю округу. Не то девка, не то безмужняя. Не поймешь! Свекор ее за обман со двора своего выставил. Опозоренная она, государыня.
Елена оглядела скатерть: в самой середке вышит фазан с длинными золотыми перьями и серебряным хвостом. Крылья у птицы слегка приподняты, голова немного наклонена, еще миг, и он вспорхнет со скатерти под потолок, оставив царице пустое полотно.
— Дам ей жалованье, и опозоренной не будет. — И, подумав, добавила: — А еще деревеньку в кормление получит… близ Москвы.
Так Анюта оказалась во дворце.
Но неудержимая страсть, которая ютилась в ее маленьком тельце, иногда прорывалась наружу, и на следующий день царице нашептывали, что юная мастерица закрывалась в подклети с одним из стряпчих. Царица только слегка журила Анюту за маленькие шалости, не в силах расстаться с мастерицей. А Анюта, потешившись со стряпчим, уже поглядывала на стольника. Скоро к ее похождениям привыкли, и даже бояре, защемив бесстыдницу в темном уголке, тискали ее горячее тело. Несколько бедовых и жарких ночей провел с Анютой боярин Андрей Шуйский и сейчас ему думалось о том, что эта девка как никто подойдет юному царю. Даже роста они были одного! После смерти Елены царь нуждался в женской ласке, и то, чего не могла дать государыня, способна подарить девка царского дворца.
