Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
— Силантий сын Федора.
— Взять чеканщиком на Денежный двор Силантия сына Федора, жалованье положим… три рубля. А еще со стола моего харч получать станешь, платье я тебе дам служилое. А если в воровстве уличим, так олово в глотку зальем, — строго предупредил боярин. — А теперь крест целуй, что не будешь воровать серебра и денег. В серебро меди и олова примешивать не станешь. В доме своем воровских денег делать не будешь и чеканов не станешь красть. Дьяк, крест ему подай!
Стручок встрепенулся, издавая треск, будто горошины на пол просыпались:
— С Христом или так?
— С Христом давай, так оно по надежнее будет.
Дьяк снял со стены распятие и поднес его к губам Силантия,
который ткнулся лицом в стопы Спаса.
— А теперь прочь ступайте, мне сегодня на Думу идти.
Оказавшись на крыльце, Силантий вздохнул глубоко, до того тяжек ему показался дух в горнице. Еще не отдышался, а дьяк уже напустил на себя строгость и заговорил:
— Боярин тебе одно говорил, ты его слушай, он голова, но вот спрашивать с тебя буду я! И называй меня Василий Иванович, а сам я из Захаровых. Может, для кого-то я и Васька, и сын холопий, но для тебя величаюсь по имени и отчеству. А теперь пошли на Денежный двор.
Монетный двор находился в излучине Москвы-реки, неподалеку городок, прозванный отчего-то Бабьим. Может, потому, что находился он между двух дорог: Большой Ордынкой и Крымским бродом; и если искали здесь татарове поживу, то только живой товар — дорого стоили белокурые славянки в далекой Каффе. В излучине и Житный двор, и льняные поля, на которых девушки вязали упругие снопы.
— Стало быть, знаешь денежное дело? — посмел усомниться Василий Захаров.
— Как не знать, если с малолетства чеканю.
— Так вот что я хочу тебе сказать. У вас там в Новгороде порядки одни, а у нас другие. Во двор заходишь — раздеваешься донага, а караульщики тебя смотрят, чтобы не принес с собой дурного металла, а выходишь со двора — опять смотрят, чтобы чеканку не унес. И упаси тебя Господи одурачить нас. Под батогами помрешь!
Силантий отмолчался и смело шагнул на Денежный двор вслед за дьяком.
На Денежном дворе дьяк Василий Захаров был главным, он уверенно распоряжался мастеровыми, крепко матерился, когда кто-то досаждал пустяками, потом отвел Силантия на чеканное место и сказал:
— Здесь будешь пока работать, а потом резальщиком поставлю. Старого резальщика гнать хочу, четвертый день пошел как в запое, потом руки дрожать будут так, что и ножницы не поднимет. А ведь обратно, стервец, проситься станет.
Сам Василий Захаров был из дворовых людей. Отец его чином невелик дослужился у государя до чарошника, подавал в обед питие стольникам. Сам же Василий мечтал подняться повыше, если уж не до думного дьяка, то уж в дворяне московские выбиться. Он рано освоил грамоту: на восьмой год уже читал бегло, а к десяти годам помнил наизусть псалмы и охотно соглашался петь в церковном хоре за алтын. Способного мальчишку заприметили, и в семнадцать лет он сделался дьяконом в Троицкой церкви. Возможно, он стал бы священником и сопровождал бы царя на богомолье, смешавшись с толпой таких же, как и он, священников малых церквей, которых насчитывалось по Москве и в посадах не одна сотня, не сломайся как-то у боярина Федора Воронцова тележная ось.
Федор Семенович, помнится, чертыхнулся, качнул своим могучим телом и ступил сафьяновыми сапогами в грязь государева Живодерного двора. Пахло смрадом, ревела скотина, напуганная запахом крови. Жильцы стаскивали битых животных на ледники в овраги, другие разделывали скот здесь же, на дворе.
Федор Семенович, увязнув по щиколотку в вонючей грязи, смешанной с пометом и навозом, пошел в сторону церкви, которая широким шатром укрывала угол Живодерного двора.
— Эй, малец, — окликнул боярин проходившего мимо Василия. — Где здесь отец Нестер проживает?
— Пойдем, боярин, покажу, — отозвался Василий и повел его за околицу Живодерного двора, прямиком к аккуратной избе с высокой крышей.
— Что это ты тащишь? Никак книгу? Неужели грамоте обучен? — усомнился боярин, и Василий Захаров уловил в его голосе уважительные нотки.
— Читаю, — с достоинством отвечал мальчишка. — С шести лет кириллицу знаю.
— Ишь ты какой смышленый! Как же это ты преуспел, если даже не каждый боярин в грамоте силен?
— Псалмы я пел, а здесь грамоту нужно знать, чтобы в слове не соврать.
— Может, ты еще и чина церковного?
— Церковного, государь, — отвечал Василий.
И когда уже дошли до крыльца, боярин вдруг предложил:
— Хочешь при мне держальником быть? — Но, рассмотрев в глазах отрока сомнение, добавил: — Потом подьячим тебя сделаю, как увижу, что службу справляешь. Ко дворцу будешь ближе, царя будешь видеть.
Этот последний довод сильнее всего подействовал на молодого Захарова.
— Хорошо. Приду к тебе на двор.
— А вот это тебе за то, что проводил, — сунул боярин в ладонь Василия гнутый гривенник.
— Я, чай, не милостыню просил, а работа моя куда дороже стоит, — возразил вдруг отрок и, подозвав к себе нищего, бросил ему серебряную монету.
Боярин Федор Воронцов служил на Денежном дворе, и Василий исправно исполнял при его особе роль держальника: отвозил письма во дворец в Думу; коня под уздцы держал, когда боярин с коня сходил, а иной раз по боярской воле брался за перо и вел счет в приказе.
Скоро Федор Воронцов понял, что держать смышленого отрока при себе неумно: от него куда больше пользы будет в приказе. Через полгода боярин сделал отрока подьячим, а потом перевел и в дьяки Денежного приказа. Василий умело управлялся и с этим: денежное дело он успел узнать тонко; не ленился заглядывать во все уголки двора, ревниво наблюдал за тем, как готовится серебро, ровно ли нарезана монета. Когда-то он мечтал стать московским дворянином, а теперь дьяк в приказе! И вотчину свою имеет, а не старик ведь — двадцать два только и минуло. Дьяком бы думным стать[7].
Василий Захаров наблюдал за тем, как Силантий стянул с себя рубаху, поднял руки, и караульщик обошел его кругом (не припрятал ли чего?). Потом Силантий стянул с себя портки и, стесняясь своей худобы, переступал с ноги на ногу на земляном полу.
— Иди! — махнул рукой караульщик и, подозвав к себе лохматую псину, потрепал ее рыжий загривок.
На Монетном дворе Василий Захаров чувствовал себя господином, и единственные, кто не подчинялись его воле, так это дюжина караульщиков, охраняющих двор и приставленных к мастеровым. Они послушны были только боярской Думе или ее действительному хозяину — Андрею Шуйскому, который особенно ревностно следил за Денежным двором. Это пристальное внимание к Денежному приказу было не случайным — им заведовал давний его недруг Федор Воронцов, который возымел на юного царя огромное влияние, и Андрей Шуйский ждал удобного случая, чтобы опрокинуть своего соперника. Однажды он лично предстал на Монетном дворе, поманил пальцем к себе Василия и спросил по-дружески:
— Как служится тебе, дьяк? Федька Воронцов не досаждает?
Дьяк разглядывал золотую кайму на кафтане боярина, потом уперся глазами в начищенные пуговицы, свет от которых слепил глаза, и произнес:
— Служится хорошо, Андрей Михайлович, и жалованье приличное имею. — Дьяк осмелился поднять голову и заглянул в красивое лицо боярина.
Зря об Андрее Шуйском много худого говорят — лицом пригож и речами добр.
— Если что заприметишь неладное за Федором, дай знать… За службу дьяком тебя в Думе поставлю, — все так же приветливо улыбался боярин.
И теперь Василий Захаров понимал, что не успокоятся бояре до тех пор, пока один не растопчет другого.
Караульщик поглаживал пса, и тот, явно довольный хозяйской лаской, свесив широкий язык на сторону, тихо поскуливал. Кто-то из караульщиков, втайне от других, каждый день ходит на двор к боярину Андрею Шуйскому и поведывает обо всем, что делается на Денежном дворе. Василий чувствовал, что улыбка боярина удавкой стягивает горло, и единственный выход не задохнуться — так это отыскать сильного покровителя.
Василий хотел уйти с Денежного двора, но громкий голос караульщика напомнил ему, кто здесь сильный:
— Дьяк! Ты что, забыл про наказ?! Каждый, кто входит на Денежный двор и покидает его, должен разнагишаться!
Дьяк Захаров прошел в избу и стал медленно распоясывать сорочку, а перед глазами стояла лукавая улыбка конюшего Андрея Шуйского.
* * *Андрей Шуйский попридержал жеребца у царского двора, спешился. Как всегда, у Грановитой палаты толпился народ: дьяки выкрикивали имена и фамилии челобитчиков; просители примерно выжидали у крыльца; водрузив бердыши[8] на плечи, степенно между соборами разгуливали караульщики.
Князь Андрей Шуйский поднялся по Благовещенской лестнице, миновал застывшую стражу; шел он прямо в терем к великому государю. Стольники[9] и стряпчие[10], толпившиеся на крыльце, почтительно примолкли и оказали ему уважение большим поклоном, как если бы мимо прошел сам царь. Андрей шел в Верх — так бояре меж собой нарекли терем, где вот уже почти столетие размещались русские государи. В одной из комнат его дожидались брат Иван и Федор Иванович Скопин. Стража почтительно распахивала перед князем двери, пропуская его в глубину терема. Князь Андрей Михайлович Шуйский принадлежал к старейшему русскому роду, древо которого начиналось с великого Рюрика. Шуйские всегда помнили о том, что являются потомками старшей ветви первого русского князя, в то время как великие московские князья относились к младшей. Поэтому и в Думе Шуйские сидели всегда ближе всех к царю[11] и не участвовали в зазорных местнических спорах менее родовитых князей, «кому над кем сидеть». И бояр среди них было больше, чем из остальных семейств. Дети Шуйских начинают свое служение в Думе с окольничих[12], в то время как другие рода, кровь которых замешана пожиже, окольничими завершают свою службу.
