Георгий Федоров - Игнач крест
«Хотят взять живым», — догадался Митрофан и усмехнулся. Его каурый жеребец чуть ли не на голову возвышался над коротконогими степными лошадками. Мах его был широк и приволен. Митрофан пустил коня галопом, и погоня стала заметно отставать. Но преследователи шли по гладкому льду Ловати неутомимой рысью, и Митрофан понял, что рано или поздно их выносливые кони его нагонят. Неожиданно Митрофан резко повернул вбок, поднял каурого на дыбы, и тот, сделав огромный прыжок, вскочил на высокий берег реки и тяжело запрыгал между вековыми деревьями по глубокому девственному снегу. Всадники сначала растерялись, но потом радостно осклабились и переглянулись: урус, мол, совсем потерял голову от страха, сам себя загнал в ловушку — по такому снегу ему далеко не уйти. Они с трудом вскарабкались на своих низкорослых лошадках на крутой берег, но потом стали настигать Митрофана, двигаясь по следу его коня.
Когда они были уже совсем близко, Митрофан отчетливо услыхал тяжелое дыхание лошадей и даже почувствовал запах пота и бараньего жира. Тогда он направил жеребца под арку, образованную двумя елями, наклонившими вершины друг к другу под тяжестью льда и снега.
Едва проехав под ними, Митрофан резко повернулся, выхватил меч и ударил им со всей силой плашмя по одному из стволов. Лавина снега и льда обрушилась на преследователей. Послышались их испуганные крики. Митрофан ткнул мечом наугад в одного из засыпанных всадников. Раздался короткий стон. Значит, попал! Митрофан рванулся обратно по своему же следу, спустился на лед Ловати и погнал каурого к другому берегу, где виднелся узкий безымянный приток Ловати, и поскакал по его руслу. Лед здесь был совсем не таким гладким: когда в начале зимы шло сало — мелкие льдинки вперемешку с водой, неожиданно ударил сильный мороз, тут же образовавший торосистый ледяной покров. Железные подковы жеребца легко разбивали вмерзшие льдинки, и он мчался во весь дух.
Митрофан взглянул назад и увидел, что его преследуют теперь только двое, что они еле двигаются вперед: острый лед ранит ноги их неподкованных лошадей, и те беспомощно прыгают, поджимая то одну, то другую ногу, а враз замерзший поток темнеет пятнами крови. Почувствовав, что добыча уходит, всадники стали стрелять из луков, но стрелы достигали Митрофана уже на излете и не могли пробить кольчугу.
«Кто это? Кому я нужен живым языком?» — размышлял Митрофан, кружным путем направляясь к Ильмень-озеру. Вот наконец впереди в лучах невысоко стоящего солнца заблестели купола Святой Софии. Словно из-под земли показались каменные стены детинца, своими главными воротами выходящего к мосту через Волхов. У Митрофана при виде этого зрелища заняло дух. Глядя на огромные, грубо отесанные камни детинца, на надвратную церковь Положения ризы и пояса Богородицы, он истово перекрестился.
«Как же так? — в который раз спрашивал себя Митрофан. — Я не боярин, не сын боярский, а простой холоп, и вся цена мне, холопу обельному[18], в хороший год — пять-шесть гривен. Всего чуть дороже, чем доброго коня. А ведь уйти из Новгорода очень даже легко, это не Владимир, не Суздаль, да и не Киев, здесь за один день можно добраться до других стран или до моря, а там поминай как звали! Что же тянет сюда? Что не дает уйти?»
Тут его конь, промчавшись мимо разбросанных домишек посада Торговой стороны, въехал на мост через Волхов. Дубовые бревна опорных срубов уже успели потемнеть, как и массивные плахи, лежащие на них, хотя мост был заложен недавно — и десяти лет не прошло. Прихваченные морозом, они запели, зазвенели под копытами каурого, глуше — там, где плахи опирались на городни, звонче — там, где висели свободно над замерзшей рекой. Услышав эту знакомую песню, словно зов близкого человека, Митрофан жадно глотнул морозный воздух. Ворота были еще широко открыты. Два копейщика[19], узнав холопа самого посадника, приветственно подняли копья, и подковы жеребца совсем глухо застучали по дубовым плахам городской мостовой. Быстро доскакав до хором посадника, покрытых свинцовой позолоченной кровлей, Митрофан застучал в ворота. Спешившись, он отдал повод отроку, впустившему его, а сам взбежал на высокое резное крыльцо, отворил тяжелую дубовую дверь и вошел в дом.
* * *Сорок первый посадник славного Новгорода Степан Твердиславич Михалков принимал в это время у себя давнишнего друга, лотарингского рыцаря Иоганна Жана фон Штауфенберга, и вел с ним учтивую беседу. Степан Твердиславич был посадником бессменно уже девятый год, что не часто случалось. Новгородцы смещали неугодных им посадников обычно значительно быстрее. Потом, правда, через некоторое время, они могли снова выбрать того же человека «исполнять долг».
Время от времени открывалась дальняя дверь в горницу и появлялся развязный молодой человек — боярский сын Федор в изукрашенной свите с укороченной спиной, чтобы видны были сзади расшитые зеленые сафьяновые сапожки. Он шепотом что-то тревожное сообщал своему господину. Выслушав его и отдав распоряжения, посадник возвращался к прерванной беседе. Голос у него был приятный, рокочущий, не слишком высокий, не слишком низкий — не зря он сызмальства пел в церковном хоре.
Длинноволосый безбородый рыцарь в темно-фиолетовой, изрядно потертой шерстяной котте[20] уже не раз поднимался с кресла, понимая, что хозяину сейчас не до него. Степан Твердиславич, однако, щурил синие, как у дочери, глаза и останавливал его, кладя руку на плечо. Впрочем, посадник удерживал друга не из простой вежливости: он искренне любил Иоганна, хотя не до конца понимал его. Неожиданно бросив военное поприще, рыцарь подался в ваганты, а что это такое, Степан Твердиславич никак не мог уразуметь. Он знал только, что происходит название это от латинского слова vagari, означающего «бродить», что живут они во всех странах Европы, странствуют из города в город, из страны в страну, из одного университета в другой. Иоганн изучил все семь свободных искусств: в Париже — грамматику, риторику и диалектику, в Оксфорде познал вторую степень обучения, квадриум, — геометрию, астрономию, арифметику и музыку, а степень магистра медицины получил в университете Саламанки. Да, выйдя из ордена, Иоганн не терял время зря…
Посадник томился вынужденным ожиданием и смутной тревогой. Беседа с Иоганном не только успокаивала его, но и могла принести пользу. Жадно ждал он вестей с юга, где бушевали пожары, зажженные невиданным еще врагом — ордами Батыя, а также от гонцов, посланных на север и на Печору, куда еще с лета уплыли рати лихих новгородцев покорять югру[21] и другие племена, продвигаясь до самого земного каменного пояса — Урала. Кроме того, Степан Твердиславич с нетерпением ожидал приезда дочери, ругая себя за то, что отпустил ее на рыбалку в такое неспокойное время, пусть и с верными людьми.
Хотя стол был уставлен всевозможными яствами: тут были и мелко нарезанный огромный осетр, и копченые угри, и клюква в меду, и всевозможные закуски и соленья, не говоря уже о винах в стеклянных штофах и графинах, то в золотистых, византийских, то в синих с белыми разводами, египетских, однако хозяин почти не притрагивался к еде, соблюдая пост. Посадник только подливал гостю время от времени светлое мозельское вино в серебряный позолоченный кубок с выпуклыми рельефами да подвигал ему деревянную чашу с грецкими орехами.
Недавно Иоганн помог посаднику заключить перемирие с литовцами, несколько уменьшив угрозу Новгороду с запада. Но надолго ли?
— Иоганн, знаешь ли ты, что такое греческий огонь? — неожиданно спросил посадник, сжав своей могучей рукой два грецких ореха и с треском расколов их.
— Как же не знать, — растянул свои тонкие губы в улыбке рыцарь. Он говорил по-русски с легким акцентом, но почти правильно. — Еще в 1204 году от рождества Христова, когда мне и шестнадцати не было, я в четвертом крестовом походе участвовал. В боях за Константинополь, или Царьград по-вашему, который мы тогда захватили, дважды я на себе его действие испытал.
Первый раз — когда мы ночью к проливу Боспорос[22] на галере подходили и с греческого корабля в нас снаряд с этим огнем метнули. От его адского зеленого пламени наша галера, как сухая трава, вспыхнула. Я тогда с палубы в море бросился и только благодаря этому спасся.
Второй раз — во время штурма городских стен на меня брызги этого пламени от глиняного сосуда, неподалеку разорвавшегося и им начиненного, попали. Христиане-ортодоксы[23], твои единоверцы, со стен их в нас кидали. Греческий огонь тело насквозь прожигает, и меня только панцирь из толстой буйволовой кожи спас, но шрамы от ожогов навсегда остались. Так что, Штефан, — называя друга на западный лад, закончил рыцарь, — я хорошо знаю действие греческого огня, на себе испытал.
— Как проникнуть в тайну этого огня? — задумчиво проговорил Степан Твердиславич. — В тяжкие времена, которые ждут Новгород да и всю Русь, такое оружие очень пригодилось бы! Только я слышал, что греки никому не выдают своего секрета…
