Екатерина Великая. Владычица Тавриды - София Волгина
– Что такое, зоренька? – обеспокоился Потемкин.
Екатерина показала пальцы.
– Гришенька! У тебя железные пальцы! Больно!
Потемкин, подул на них, поцеловал. Шутливо спросил:
– Все? Ушла боль?
Она обняла его за шею.
– Ушла, все прошло. Твои объятья способны излечить у меня и не такие болячки.
– Даже душевные, полагаю? – паки шутил Григорий Александрович.
– Полагаю, да.
Разговаривая, она ласкала его кудри, он целовал ей глаза.
– Ты же знаешь, что более всего я люблю твои глаза, – признавался он. – Знаешь?
– Глаза?
– Да, самые умные и самые добрые, самые голубые и самые глубокие глаза во всей империи.
Екатерина взволнованно, с чувством отвечала:
– Говори… Все, что ты говоришь, любо мне более всего в целом свете.
– Все сказал, что хотел. Ан нет, не все. У тебя еще прекрасные руки. Твои пальцы… – и он принялся целовать каждый из них.
– Гриша, зацеловал, хватит, хватит! Давай, я твои глаза поцелую, – просила Екатерина, с трудом вытягивая свои ладони из его рук.
– Что ж мои? Подумаешь – серые, один – так и совсем незрячий, – отвечал тот пренебрежительно.
– А вот я и его целую, так же, как и зрячий. Он тебя совершенно не портит. Для меня они самые необыкновенные.
Потемкин засмеялся.
– Хорошо, тогда я скажу, что твои – самые… неотразимые.
– Неотразимые? Как сие понимать? – счастливо вопрошала Екатерина.
– Как? Ну, вот зрит тебя человек, матушка моя, будь то человек мужеского пола, али женского, и сразу чувствует: он пойман, не хочет отводить своего взгляда. Вот я бы смотрел бы и смотрел на тебя! А в чем дело? В том, что глаза Ея Величества разят в самое сердце.
Екатерина шутливо отреагировала:
– Ну, не пугай меня, сердце мое, глаза, как глаза…
Протянув руку к низкому столику, она взяла маленькое, с инкрустированной серебряной ручкой зеркало, кокетливо поводила у глаз.
– Глаза, как глаза, – паки резюмировала она. – Мне нет дела, как их другие воспринимают, лишь бы они тебе были любы.
Отложив зеркало, она еще с минуту оглядывала и расцеловывала своего красавца и, наконец, вспомнив, что они с Григорием собирались позировать художнику, поднялась с его колен.
– Пойдемте, милый граф, покажемся нашему художнику. Посмотрим, как он сумел передать наши глаза на полотне.
Она боялась, что Григорий откажется идти, понеже его всякий раз надобно было уговаривать: не хотел Потемкин никакого своего изображения.
Но Потемкин встал, застегнул мундир, который, украшенный Андреевской лентой, демонстрировал его могучую фигуру во всей красе. Екатерина, залюбовавшись, с трудом удержалась, паки не прильнуть к нему.
Григорий несколько раз провел гребнем по волосам и был готов. Обернувшись к ней, весело позвал:
– Что ж, царица сердца моего, пойдем, посмотрим на портрет. Уж не знаю, как мои глаза, но твои никогда никакая кисть не сможет доподлинно передать. Их надо видеть живыми.
В дверях Екатерина остановилась, взяла его за руку, посмотрела на него тем самым неотразимым своим взглядом, молвив:
– Счастье ты мое! За что мне такое счастье!
* * *
Что Потемкин неодолимый ревнивец, Екатерина прочувствовала с первых же дней. Он не спускал с нее глаз, и она остерегалась лишний раз милостиво улыбнуться какому-нибудь более-менее молодому офицеру. Поскольку, увидев таковую, обращенную не к нему улыбку, Потемкин резко отворачивался и начинал грызть ногти.
Его покои находились прямо под спальней Екатерины. Поднимался он к ней в будуар по винтовой лестнице. Хотя они виделись едва ли не ежедневно, они бывало, находясь в соседних комнатах, обменивались письмами. Чаще слова признания писала она, Екатерина. Но и он мало отставал от нее.
На вечеринки Екатерины в Эрмитаже, где собирался узкий круг, он появлялся в халате, надетом на голов тело, плохо прикрывающее ноги и волосатую грудь. Как бы ни было холодно, он носил туфли на босу ногу. В холодное время он иногда набрасывал шубу, повязав голову ярким платком. Его явное презрение к условностям, шокировало и придворных, и щепетильных дипломатов, и, вестимо, императрицу. Но, когда считал нужным или необходимым, Григорий Потемкин одевался в дорогой кафтан или мундир, выказывая хороший вкус. Задумавшись, он часто грыз ногти, что подвигло Екатерину назвать его «Первым Ногтегрызом» империи. И оного ногтегрыза она любила без памяти. Упражняясь бумагами, она прислушивалась к звукам за дверью, с минуты на минуту ожидая прихода своего любимца. Заслышав шаги, она, желая нравиться ему, быстро вскакивала, бросалась к большому зеркалу, поправляла волосы, платье, ожерелье. Словом, прихорашивалась. Войдя, Потемкин, подходил к ручке, целовал в щечку и обыкновенно устало опускался в кресло. С минуту они смотрели друг на друга. Суровый взгляд Потемкина, как всегда, таял от приветливых и умных глаз императрицы.
И сей час он взглянул на императрицу, коя откинувшись в кресле, с улыбкой взирала на него. Григорий ответствовал приветливым взглядом.
– Кстати, государыня-матушка, – обратился он к ней, – сегодни пришло мне в голову: как ведет дело на италийских берегах Алексей Орлов с самозванкой, объявившей себя сестрой Пугачева? С эдакой фамилией – Таракановой?
Екатерина, нахмурив лоб, обратила глаза на стол, заставленный пакетами и письмами. Перебрав несколько конвертов, она вынула последнее письмо Алексея Орлова.
– Вот послание от него, полученное намедни, о мнимой дочери Елизаветы Петровны. Послушай, Гришенька, как граф Орлов изволил описать самозванку, всклепавшей себя дочерью государыни Елизаветы, прочту тебе, послушай:
«Оная женщина росту небольшого, тела весьма сухова, лицом ни бела, ни черна, а глаза имеет большие и открытые, цветом темно-карие и косы, брови темно-русые, а на лице есть и веснушки; говорит хорошо по-французски, по-немецки, немного по-итальянски, разумеет по-английски: думать надобно, что и польский язык знает, токмо никак не отзывается: уверяет о себе, что она арабским и персидским языком весьма хорошо говорит».
Закончив читать, она протянула ему конверт. Спросила:
– Как тебе сей портрет?
Потемкин усмехнулся.
– Портрет авантьюиристки. Достойной ее тараканьей фамилии. Сухая, никакая… Все языки знает, надо же! – молвил он с усмешкой.
– Мне мнится, сия барышня есть та самая, что четыре года назад объявила себя дочерью Франца Первого. Она роскошно жила в Бордо, пользуясь кредитами неискушенных, падких до сенсаций, торговцев. Но австрийская Мария-Терезия не дремала, и вскорости ее схватили и доставили в Брюссель. Тамо ее министр, граф Кобенцель, сумел добиться ее расположения, выудил всю ее подноготную и вскоре выпустил. Возможно, он и надоумил ее прикинуться дочерью покойной русской императрицы. Вот она и возникла спустя три года… Как ты на оное предположение смотришь?
Потемкин заломил бровь.
– Еще четыре года назад! Гениально! Отчего же нет? Коли австрияк Кобенцель так умен, то, может статься, он и учинил таковой удар
