Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель
В целом опыт эмансипации рабов показал, что свобода – это не вопрос «все или ничего». Свобода имела разные формы и градации. Вопрос о том, свободен человек или нет, был чисто академическим в сравнении с более реалистичным вопросом: насколько он свободен, как он может использовать свободу и чего он по-прежнему или заново лишен?[210] Огромная разница состояла и в том, «отпущены ли» рабы на свободу без всякой поддержки, как в Бразилии, или кто-то бескорыстно принимает в них участие. Освобожденные рабы были слабыми и крайне уязвимыми людьми без союзников в обществе, им требовалась начальная амортизация в нелегких условиях борьбы за существование в рыночной экономике.
КрепостныеВ самóй христианской Европе, по крайней мере севернее Альп, рабство исчезло начиная со Средневековья. Характерной формой несвободного труда было крепостничество[211]. К началу XIX века эта институция все еще продолжала существовать – прежде всего в России, где в XVIII веке крепостные отношения даже ужесточились. Вот примерный порядок цифр. В 1860 году в США было около 4 миллионов человек со статусом раба, это 33 процента населения южных штатов и 13 процентов от общего населения США. Доля рабов в населении Бразилии достигла своей кульминации в 1850‑х годах, составляя около 2,25 миллиона человек, или 30 процентов населения в целом; в демографическом отношении близко к Югу США[212]. Численность крепостных в Российской империи, которые, кстати, присутствовали почти исключительно в Европейской части России, была выше: к 1858 году насчитывалось 11,3 миллиона частновладельческих (помещичьих) крепостных и 12,7 миллиона так же не слишком свободных государственных крестьян. Крепостные составляли около 40 процентов мужского населения России, а если добавить государственных крестьян – более 80 процентов[213]. Главное демографическое различие между Россией и юными штатами США той же эпохи состояло в концентрации крепостных. В России не считалось необычным, если к одному поместью прикреплено несколько сотен крепостных, в США же плантации такого размера встречались скорее редко. Кроме того, в гораздо более урбанизированных южных штатах намного большей была доля белых, вообще не владевших рабами. Многие держали лишь несколько рабов, например в домашнем хозяйстве. В 1860 году всего 2,7 процента рабовладельцев южных штатов имели более 50 рабов, тогда как 22 процента российских помещиков в то же время владели более чем сотней крепостных[214].
Крепостные не были рабами[215]. В России они, как правило, опирались на определенные права на землю и могли наряду с работой в поместье вести собственное хозяйство для самообеспечения. Поскольку обычно это были местные крестьяне, типичного крепостного не вырывали, в отличие от раба, из привычного мира и не увозили на дальнее расстояние. Крепостные оставались внутри крестьянской культуры и жили собственной деревенской общиной. Работа мужчин и женщин при крепостном праве функционально разделялась более четко, чем у рабов. Крепостные имели доступ к помещичьему судопроизводству, тогда как у рабов обычно вообще не было права обращаться в какой-либо суд. В европейском правовом поле за крепостными признавались определенные обычные права, рабы такими правами не пользовались. Если резюмировать, крепостной был крестьянином, а раб нет. Воздействие двух различных систем на общество нельзя сравнивать в целом. Рабство теоретически было более жестким, чем крепостничество, но необязательно оказывалось таковым в каждом конкретном случае. Крепостных в узком смысле слова, то есть наследственных подданных по русскому обычаю, могли продать, подарить, проиграть за карточным столом. Не были они и привязаны к своему наделу (an die Scholle gebunden), то есть в принципе оставались мобильными – и, таким образом, ими можно было распоряжаться с такой же легкостью, как и американскими рабами.
Преодоление обеих систем протекало абсолютно синхронно. Поэтому их можно рассматривать как две линии общего процесса, пусть и не глобального, но обнимавшего пространство между Уралом и Техасом. Российское крепостничество также было выгодным и в экономическом отношении могло бы существовать дальше. Ни в той, ни в другой стране капитализм еще не стал настолько силен, чтобы выступить в роли главной противоборствующей силы, хотя представители нового либерально-капиталистического мышления ожидали, что способы производства, основанные на принудительном труде, вскоре достигнут потолка возможностей своего развития. В Западной Европе, в северных штатах США и в общественном мнении Российской империи, которое преимущественно ориентировалось на западные цивилизационные модели, к середине XIX века господствовало общее убеждение: в современном мире перманентное невольничество людей, не повинных ни в каких преступлениях, является реликтом ушедших эпох. Отмена крепостного права царским манифестом в 1861 году стала в российских условиях почти столь же революционным шагом, как Прокламация об эмансипации Авраама Линкольна от 1 января 1863 года, хотя манифест имел не столь явную направленность против владельцев крепостных, а условия его реализации вырабатывались при их содействии.
К моменту освобождения будущие перспективы для освобожденных чернокожих в США представлялись намного более предпочтительными, чем для крепостных в России, поскольку победивший Север провозгласил политику Реконструкции Юга, которая должна была помочь бывшим рабам обрести свое место в обществе. В сравнении с этим отмена статуса крепостного представляется скорее постепенным и медленным процессом. Она лишена радикальной простоты американской перезагрузки, основанной на общих, единых для всех принципах, и представляет собой запутанную, состоящую из малопонятных формулировок конструкцию из дифференцированных по времени и территориям обязанностей и прав, юридическое применение которых в тенденции
