Английский раб султана - Старшов Евгений
Старик замолчал на несколько мгновений, и по всему было видно, что сейчас он скажет самое важное:
— Но и в анатолийских степях я делал свое дело, и сейчас, после долгой подготовки, мы снова можем начать. В монастырях скоплено много оружия. Ряд крепостей вокруг Торула еще держится, область Месохалдии вся кипит! Есть обнадеживающие вести из Грузии, Персия готова поставить еще оружие, идет сбор добровольцев в Малой Армении. Хитрые венецианцы — и те готовы помочь, чтобы насолить туркам. Да даже среди мусульман, их гордых шейхов, можно найти союзников против Мехмеда. Я не льщу себя надеждой, что Трапезунд удастся так просто отбить, но если бы вышло… Из этого очага может возгореться огонь, который очистит наши земли от захватчиков, и я возглавлю это восстание.
Афанасий умолк, все еще переводя дух после долгой скачки. Лео с волнением впитывал в себя все услышанное.
— Ты — великий человек духа! — наконец произнес Торнвилль. — Мне повезло, что я познакомился с тобой.
— При чем здесь величие… не об этом речь. Меня ждут кол или стрела — я не знаю, да мне и все равно. Главное, пусть руки мои в крови, но я чист пред Богом, поскольку желал — и доселе желаю — только одного: свободы людям. Моей стране. Да и всем прочим людям тоже, во всех землях. Нет плохих народов, есть мерзкие, подлые, хищные правители-кровопийцы и их прихлебатели: от льстивых алчных раболепных придворных султана Мехмеда до жалких рабов, заботящихся только о том, чтоб иметь свою лепешку на ужин…
Старик поднялся с земли и отряхнул с себя сухие травинки:
— Сейчас поскачем далее, но ты должен решить, что тебе делать: открываю перед тобой такие три возможности. Первая — стать под мои знамена и расквитаться с турками. Ни почестей, ни славы, ни денег, ни даже долгой жизни я тебе не обещаю, но это будет славное гулянье. О нас века спустя будет слагать песни греческий народ, который, я верю, выстоит, все перенесет, не потеряет себя, обратившись в потурченцев. Так уже славят одну крестьянскую девушку, красу и славу Понта, возглавившую оборону горного замка Кордили от турок!
Лео тоже поднялся и теперь готовился услышать о второй возможности.
— Вторая… — Афанасий старался не использовать свое красноречие, чтобы склонить собеседника к выбору первой, но получалось помимо воли: — Вторая — отправиться вместе со мной, а там попасть с верными людьми в Грузию. Это христианское православное царство, и оттуда уже долгим, кружным путем, может быть, даже через Русь, ты проберешься к себе в Англию. Можно рискнуть и Черным морем попасть хотя бы в генуэзскую Каффу, но это море, по сути своей, стало султановым прудом, поэтому такое путешествие рискованно. Лучше наземным путем, но если хочешь, я дам тебе несколько провожатых, поедете к реке Гёксу, и она, слившись с рекою Сейхан, приведет вас к морскому побережью недалеко от Тарса, который, слава Богу, еще не подчинен Мехмеду. Оттуда прямиком до кипрского мыса Святого Андрея всего ничего, наймешь каик… Конечно, могут напасть, но три-четыре конника — это не одиночка, так что, полагаю, спокойно домчитесь. Если не ошибешься с моряками и если тебя не перехватят пираты на побережье или в море, то вот ты и на Кипре. Время у тебя еще есть, до послезавтрашнего утра, так что — думай.
Лео не стал медлить с ответом. Лорда Байрона, отдавшего жизнь за независимость Греции в девятнадцатом веке, из него не вышло.
— Спасибо тебе, отец, за доверие, и прости, что обману твои ожидания. Конечно, то, что ты предлагаешь, меня прельщает. Я б с удовольствием порассек десятки османских годов, и опасность — даже безнадежность — дела меня не страшит. Но я хочу узнать, что с любимой женщиной, и, конечно, зарезать пару мерзавцев в Англии — новоявленного аббата и его приспешника, я рассказывал тебе. Дело нехристианское, но простить такое я тоже не могу. Я — не герой, я простой воин, грешный человек с грешными помыслами и желаниями.
Юноша потупился, а затем, снова посмотрев на собеседника, продолжал:
— Мне, право, стыдно отвечать отказом на твое великодушное предложение. И стыдно не потому, что ты мне помог, а я отказываюсь помочь тебе. Просто ты слишком хорошо подумал обо мне, приписал мне такое благородство, которого я недостоин.
Лео Торнвилль хотел на этом закончить речь, но тут ему пришло в голову еще одно соображение:
— Не дай Бог тебе подумать, что я делаю это из-за того, что вы по-иному славите Бога или что я испытываю к вам нечто вроде презрения. Не дай Бог, повторяю. Я преклоняюсь перед гением греков — дядя обучал меня на произведениях ваших древних поэтов и философов. Я видел остатки вашего искусства на Кипре и здесь, в Малой Азии… Греческие женщины волнующе прекрасны! Наконец, я верю, что негасимый дух свободы, который я увидел в тебе, победит, и земля греков скинет ненавистное иго турок… Но мне не будет места в вашей истории. Бог, конечно, лучше знает, но я… Я поворачиваю бег своей судьбы назад.
Афанасий вздохнул с искренним сожалением, потом изрек:
— Я так и думал, хотя сердцем мечтал об ином. Что ж, я не в праве чего-то требовать от тебя, я лишь уважаю любое твое решение и в меру сил помогу тебе, как и сказал.
Лео запротестовал:
— Ничего мне не надо — ни сопровождающих, ни денег. Подскажешь просто, какой реки держаться, а коня я отдам за перевоз — вот и ладно. Все одно я всегда буду тебе благодарен и сохраню память о греческом герое.
— Не возвеличивай грешника, юноша, не надо. Но и от помощи не отказывайся. Я хочу думать, что действительно помог тебе, и я должен быть уверен, что ты избежишь всех неприятностей. Давай немного перекусим сыром, еще малость отдохнем да и поскачем дальше — время не ждет!
И немного подкрепившись, взволнованный разговором старик-грек спел Лео три горьких песни о падении понтийских крепостей, сочиненных многострадальными эллинами[56], а Торнвилль, слушая его, почувствовал, что и вправду народ жив, пока дух его не побежден.
— Взятие Трапезунда, — объявил Афанасий и начал петь:
Птица, прекрасная птица вылетела из Города (Трапезунда) и не осталась жить ни в виноградниках, ни в садах, а полетела в крепость Или и осталась там. Она встряхнула одним из своих крыльев, запачканным кровью, И встряхнула другим, под которым была исписанная бумага. Когда ее прочли — зарыдали и били себя в грудь. "Горе нам! Горе нам! Ромейская держава завоевана, храмы скорбят, монастыри обливаются слезами, и святой Иоанн Златоуст плачет в скорби". — Не плачь, мой святой Иоанн, и не скорби! — Но держава ромеев завоевана, державы ромеев больше нет! — Если и нет более державы ромеев, она все равно расцветет и принесет иные плоды.Старик ненадолго замолчал, а затем снова объявил:
— Взятие Палеокастро, — и запел:
Крепость, крепость Палеокастро, издревле построенная, такая великая и могущественная, как же тебя взяли? У тебя коварный страж, правитель трусливый — этот пес Марфас сдал крепость.И снова замолчал старик, а затем снова возгласил:
— Взятие Кордили.
Это была песня о крестьянской девушке, возглавившей оборону горного замка Кордили от турок. Об этой гречанке Афанасий недавно упоминал, уговаривая Лео биться против турок:
Злой турок пришел расположиться лагерем в нашей стране, долины полны турок, а горы — воинов. "Добро пожаловать, турчонок! Куда ты пришел? Если ты пришел поесть и попить, я тебя накормлю и напою. А если ты пришел стать моим кумом — я с удовольствием согласна. Но если ты пришел на бой — сразимся! Обнажай мечи из ножен — я выставлю копья. Расставляй в линию янычар — я против них выставлю девушек!" Выйдя, она убила тысячу, а войдя — две тысячи. И ходя так взад-вперед, свою кофту расстегнула, чтоб видели ее золотые яблоки, укрытые под льняной материей. И янычарская собака издала пронзительный крик: "Это против женщины мы сражаемся, это женщина на нас нападает! Это меч женщины отрубает головы удальцам!"
