Лишённые родины - Глаголева Екатерина Владимировна

— Нет, каково, а? — густо хохотал Булгарин. — Приезжай, говорит, ко мне в Константинополь, тут много поляков, как пончик в масле купаются! Герсдорф — басурманин! Поверить не могу! В гарем к себе приглашает! Да я тебе сейчас прочитаю!

Он начал рыться по карманам в поисках письма, но не нашел.

— Э, видно, обронил где-нибудь или дома забыл. Ну ничего, в другой раз!

Герсдорф был минским адвокатом, из лифляндцев, умный, веселого нрава и приятного обхождения. С Булгариным они дружили с детства, познакомившись еще в школе в Новогруцке. Отправляясь в армию к Костюшке, Герсдорф занял в Минске несколько сот червонцев в одном католическом монастыре под поручительство Булгарина. После разгрома повстанцев о нем не было никаких вестей, и Булгарин почитал его погибшим. Монастырю он выдал вексель на свое имя: обязательство есть обязательство. Жаль, что деньги пропали, но деньги — дело наживное, а вот друга уже не вернешь никогда, его жаль вдвойне. И вдруг, приехав в сентябре девяносто шестого года в Вильну по делу о продаже своего имения, он узнал, что не утратил ни тех, ни другого! Его разыскал какой-то грек, купец из Константинополя, вручил деньги в уплату долга, с благодарностью за поручительство, и письмо от Герсдорфа, который сумел пробраться в Турцию, принял там магометанство, получил даже какой-то важный пост в артиллерии и обзавелся гаремом. Обрадованный и позабавленный, Булгарин читал письмо всем своим знакомым, каждый раз смеясь и шутя над тем, уж не податься ли и ему к туркам, переменить веру и зажить припеваючи?

Заметив в дверях своего камердинера, он оборвал смех и пошел узнать, что случилось. Слуга ответил, что на квартире его ожидает какой-то господин по весьма важному делу и просит немедленно приехать. Простившись с хозяевами и извинившись, что покидает их так рано, Булгарин поехал к себе.

Хорошее настроение в миг улетучилось, когда он увидел во дворе две кибитки с почтовыми лошадьми и часовых у входа. В его квартире хозяйничали полицейские чиновники, рывшиеся в его вещах и бумагах, складывая последние в мешок; тут же находился офицер с командой. Булгарин побагровел.

— Что это значит? — рявкнул он. — По какому праву у меня производится обыск? Извольте объясниться!

Офицер предъявил полученный им приказ: доставить господина Булгарина в Гродно со всеми бумагами, добавив, что о причине ареста ему ничего не известно.

Вышли во двор, сели в кибитки: в одну — Булгарин с офицером и солдатом, в другую — полицейский чиновник с двумя нижними чинами; кони понеслись во всю прыть. Ехали всю ночь и к утру прибыли в Гродно, где Булгарина заключили под стражу в монастыре бернардинцев.

…Получив письмо об аресте мужа, пани Анеля схватилась за сердце. Но тут же взяла себя в руки и принялась распоряжаться об отъезде в Минск. Вперед выслали слуг, чтобы подготовили городской дом к прибытию хозяев; служанки собирали вещи — возможно, в городе придется зазимовать, увязывали в узлы постели, перины и одежду; повар запасал провизию в дорогу. Тадеушек бегал по двору, глядя, как запрягают лошадей и укладывают на телеги тюки и корзины.

В Минске госпожа Булгарина сразу отправилась к генерал-губернатору Тутолмину — просить совета и покровительства. Тутолмин уже знал от Репнина о том, что случилось, и не стал скрывать, что граф Бенедикт сам навлек на себя неприятности своей несдержанностью и легкомыслием, усугубив дело своим поведением на допросах, то пытаясь обратить всё в шутку, то слишком горячась и пускаясь в политические рассуждения. Конечно, он знает Булгарина лично и с самой хорошей стороны, соболезнует его участи и непременно вступится за него, даже напишет в Петербург, но сейчас ещё не время: пусть первый жар пройдет, пыль уляжется. Если даже и отправят его в Сибирь, то Сибирь не могила: оттуда возвращаются. Государыня сейчас занята устройством шведского брака великой княжны Александры Павловны; как только всё уладится к ее удовольствию, можно будет и хлопоты начинать. Терпение и вера…

В седьмом часу вечера одиннадцатого сентября (для шведов это было двадцать второе) митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Гавриил в праздничном облачении, сопровождаемый многочисленным духовенством, проследовал в придворную церковь Зимнего дворца. В Кавалергардском зале собрались придворные дамы и фрейлины в фижмах — нарумяненные, с тщательно взбитыми и напудренными прическами и с бриллиантовыми украшениями; здесь же были министры, Сенат, генералы, кавалеры с лентами и весь двор, включая камер-юнкеров Чарторыйских. Всем им прислали пригласительные билеты на бал, устраиваемый цесаревичем Павлом Петровичем, и ни для кого не было тайной, по какому случаю дается этот бал: во внутренних покоях императрицы должно состояться обручение Александры Павловны и Густава Шведского. Ровно в семь явилась и невеста в сопровождении родителей, братьев и сестер. Великие княжны с матерью устроились на бархатных табуретах, все прочие стояли. Ждали прибытия короля, к которому императрица послала графа Моркова.

Ожидание становилось томительным; даже тихая музыка, лившаяся с антресолей соседнего, Георгиевского зала, его не облегчала. Оркестром дирижировал маэстро Джузеппе Сарти, придворный капельмейстер, двенадцать лет назад сменивший Джованни Паизиелло. Для сегодняшнего вечера он положил на музыку оду Гавриила Державина; при появлении императрицы и короля хор должен был грянуть:

Но пока и хористы лишь переминались с ноги на ногу. За окнами было уже темно. Воздух в зале густел, насыщаясь запахом крепких духов, разгоряченного тела и свечного воска, становилось душно. Дамы, затянутые в корсеты, обмахивались веерами; кавалеры сходились в кучки и тихо скользили в мягких туфлях от одной к другой; перешептывания сливались в гудение пчелиного улья. Оно тотчас стихало, как только кто-нибудь выбегал из покоев императрицы или, наоборот, протискивался в двери, но эта беготня продолжалась, ожидание всё тянулось, и никто не знал положительно, что происходит.

…Союзный трактат проблем не создал: Россия и Швеция обещали друг другу помощь в случае нападения со стороны третьей державы или дискриминации в торговле (подразумевалось, что этой «третьей державой» может оказаться Франция); повторная демаркация границы между русскими и шведскими владениями в Финляндии будет завершена в двухмесячный срок; новый торговый договор заключат на условиях, благоприятных для каждой стороны, Швеция сможет ежегодно закупать в русских портах зерно на пятьдесят тысяч рублей; преступники из одной страны, укрывшиеся на территории другой, должны быть выданы по первому требованию. Но с брачным договором возникла заминка — вернее, с сепаратным артикулом к нему из четырех статей: став королевой Швеции, Александра Павловна получит полную свободу вероисповедания, и этот вопрос никогда не подвергнется обсуждению; внутри или вне покоев королевы в Стокгольме будет находиться часовня, где ее величество сможет внимать божественной службе; служители этой часовни будут находиться под защитой естественного права в силу закона о веротерпимости, установленного в Швеции; королева будет сопровождать короля при посещении лютеранских церквей и принимать участие в религиозных церемониях, если ее присутствие сочтут необходимым. Артикул переписывали несколько раз, заменив, в частности, «православную апостольскую греческую религию», которую намеревалась исповедовать будущая королева, на «вероисповедание, в котором она была рождена и воспитана». Герцог Сёдерманландский и большинство министров не возражали, однако молодой риксмаршал граф Флеминг оказался настоящим религиозным фанатиком и окончательно сбил с толку короля. Почему бы русской принцессе не переменить веру, приняв религию своего супруга, как это сделали обе великие княгини и, кстати, сама императрица в момент своего замужества, причем вопреки воле своего отца? Екатерине сообщили, что Густав имел беседу с невестой по вопросу о вере, и та якобы сказала, что согласна сделаться лютеранкой. Государыня тотчас вызвала себе Alexandrine с матерью для допроса; Мария Федоровна была бледна как смерть; Сашенька плакала и клялась, что ничего не обещала. Грозная бабушка успокоилась, поверив в ее искренность. Ничего, не всё еще потеряно.