Степан Злобин - Степан Разин. Книга вторая
— Вишь, воевода боярин, и денежки нынче нашлись! — весело крикнул один из стрельцов, скаля белые зубы.
— Вели кабаки отворить, воевода боярин! — попросили стрельцы.
— Не велю кабакам торговать: время ратное нынче, робята. Упьетесь, а кто на стенах стоять будет! — миролюбиво сказал воевода.
— С вином веселей на стенах-то стоять! — отозвался стрелец.
— Ужо вам по чарке велю дать за труд, — сказал воевода и тронул коня.
Один из четверки черкесов примчался сказать, что в лодке пойманы поп и какой-то стрелец, отвезены разом в Приказ. Найденные у них бумаги они привезли с собой.
Прозоровский взял в руки письмо.
«Боярину и астраханскому воеводе князю Ивану Семенычу Прозоровскому от атамана Великого Войска Донского Степана Тимофеева, сына Разина», — прочел воевода. Он оглянулся, не видел ли кто, что написано. На втором письме была немецкая надпись.
— Прочти-кось, Давыд, — окликнул боярин Бутлера.
Тот прочел.
— Сей лист, — сказал он, — писан на капитан Видерос, от донской ватман…
Воевода вырвал письмо из рук Бутлера.
Бутлер растерянно заморгал.
— Еремка, призвать палача во Приказну! — приказал воевода.
Конюх умчался.
Один из двоих пойманных в лодке оказался ссыльным попом Воздвиженской церкви Василием[17], родом — мордовец.
Год назад, когда все астраханское духовенство вышло провожать антиохийского патриарха, который возвращался домой из Москвы, поп Василий, глядя, как целый обоз патриаршей рухляди грузили в морские струги, назвал вселенского патриарха «боярским продажником».
— Как ты лаешь такое лицо? — спросил его другой поп.
— Гляди-ка, добра нахватал от бояр за осуждение невинного! Три струга везет, тьфу!
Их разговор услыхал дьячок и рассказал митрополиту Иосифу. Митрополит учинил расспрос и дознался, что поп Василий не в первый раз вел среди духовных лиц подобные «скаредные» речи. Он говорил, что осужденный вселенскими патриархами Никон был сыном мордовского мужика, да высоко вознесся, потому его и сожрали бояре, а патриархи осудили и отрешили его от великого сана корыстью, получив за то большие дары от бояр.
Астраханский митрополит не отправил попа в Патриарший приказ в Москву. Он решил, что расправится сам, и послал Василия в Черный Яр в ссылку. И вот теперь поп пристал к Разину…
— Как же ты, поп, ко мне? Ведь бояре меня зовут врагом церкви! — сказал ему Разин.
— Пустые слова, сын! Правда ведь не в боярских грамотах: она в сердце людском да в делах. А твои дела к правде! — ответил поп.
Разин ему не поверил, но поп, чтобы доказать свою приверженность, не устрашился отправиться с письмами в Астрахань.
Второй посланец Степана был старый слуга князя Семена Львова, однорукий старик из бывших стрельцов.
Поставленный к пытке, однорукий посланец сказал воеводе, что был на струге во время похода с князем.
Он поклялся, что умолял Степана пустить князя вместе с ним в Астрахань, но Разин оставил его у себя.
— Что князь Семен наказал тебе говорить астраханским ворам? — допрашивал его Прозоровский.
— Мне князь ничего не велел, боярин. Вор лишь велел мне тебе дать письмо да немцу, как звать его, экий… ногайцев к стрельбе обучает… с рыжим усом…
— Про немца ты мне не плети. Ты про князя Семена измену без утайки сказывай! — перебил Прозоровский.
— Да что ты, боярин, взбесился! Какая на князе моем измена! Чего ты плетешь! — разозлился старик.
Прозоровский указал подвергнуть его самым жестоким мучениям, требуя, чтобы он говорил об измене князя Семена, что князь Семен был виноват в переходе стрельцов к Разину.
— Ты, боярин, сам боле того виновен. Эк ведь парня молоденького замучил! Стрельцы взглянут — да плачут!.. И речь промеж них такова: «Знать, малый за правду стоял, коль его воевода с такой сатанинской злобой терзал. Кого воевода страшнее мучит, тот человек, знать, нам, черни, добра пожелал!» Ты корыстью да злобой народ подымаешь. Я об том тебе нынче сказать не страшусь: все одно не сносить головы…
Ничего не добившись от старика, Прозоровский велел его вывесть на площадь и отрубить ему голову.
Попу Василию воевода велел забить кляпом рот и посадить его в монастырскую башню в Троицком монастыре, у митрополита Иосифа…
Двое персидских купцов привели двоих ведомых городу нищих, один из них был Тимошка, по кличке Безногий. Персы их увидали, когда они подбирались к стенам, хоронясь в кустах. Вода из митрополичьих прудов в это время хлынула на солончак вокруг Белого города и отрезала нищим обратный путь. Спустившись тогда со стены, персы схватили их.
Угли были еще горячи под дыбой. Прозоровский не медлил. Огнем и щипцами заставил он нищих заговорить, и они признались, что были у Разина, он угощал их в своем шатре едой и питьем и потом отпустил домой, указав, чтобы ночью, в час приступа, они подожгли город.
— Знать, ночью приступа ждать? — спросил воевода.
— Не ведаю, в кую ночь. Того атаман не сказал, — ответил Безногий.
Прозоровский велел палачу забивать ему гвозди под ногти, но Безногий не выдал, когда будет приступ…
Замученных нищих тут же стащили на плаху и отсекли им головы…
Явно, что приступа ждать нужно было без промедления…
Приехал Михайла.
— Ну, Иван, ты как хошь, а я нехристям более верю, чем христианам. Был сейчас у татар в Ямгурчеевом городке. Велел Ямгурчею в стены идти со своими ногайцами… На стены будем ставить татар. Татары на Стеньку серчают. Он у них табуны и овец отбивал. Я сам с ними на стену встану…
— Ведь в город ногаям запрет входить на ночь, ты их оружных хочешь пустить. Измена пойдет!.. — возразил воевода.
Михайла тряхнул головой.
— От русских-то хуже измена!.. К шерти[18] татар приведи по вере — они уж своих богов никогда не обманут. А русский стрелец ко кресту приложился, присягу дал — да и тут же башку тебе прочь отсечет!..
— С митрополитом советовать надо, — сказал воевода.
Они собрались на митрополичьем дворе — воевода, Михайла, двое стрелецких голов, дьяки, стрелецкие сотники. Митрополит велел звать к себе также пятидесятников и десятников и лучших из старых служилых стрельцов.
Как раз зазвонили к вечерне. Митрополит служил ее сам. Час был ранний, но с моря надвинулись тучи. День помрачнел. Свечи едва рассеивали церковный мрак. Издали доносились раскаты грома. Голос митрополита дрожал и срывался. Молящиеся в церкви томились жарой и вздыхали…
Окончив вечерню, митрополит обратился к собравшимся с проповедью.
— Дерзайте, братие и чада! Ныне время приспело за бога и великого государя умерти. И кто бога и государя отступится, тот во ад поспешает, к диаволу и сатане. Кто же постраждет и ратную смерть от воров примет, тот в царствие божие внидет… — Митрополит прослезился. — Вы лучшие в городе люди, стойте за государя верой и правдою, и за то государева милость да будет с вами. Присягайте, братие, лобзая крест господа нашего Иисуса Христа.
Первым к кресту подошел боярин.
— Именем божьим обещаюсь стоять до смерти, — сказал он, — за государя, за правду божью!
За ним подходили головы, сотники, пятидесятники, десятники и стрельцы, повторяя его слова.
— За правду божью дай бог постоять до конца! — сказал, крестясь, старый стрелец с белыми как снег волосами и бородой, по прозванию Красуля[19].
Окончив молитву, митрополит обратился к нему:
— Станешь ли крепко стоять, Иван?
— Да как же, владыко! Сколь мы годов во стрельцах?! Постоим уж до смерти за божью-то правду! — твердо сказал старик.
Все с облегчением вышли из душной церкви.
— Молодых стрельцов наставляй, Иван, к верности государю. Внушай, поучай, отклоняй от измены! — говорил митрополит на дорогу. — Тебя государь за то наградит.
— Да не сумнись, владыко! Вот нас тут полсотни старых стрельцов. Воевода нас знает, и мы его ведаем. Мы всю жизнь за бояр стояли! — успокаивал старый Красуля митрополита. — Мне скоро седьмой десяток полезет, владыко. Кому и наставить на правое дело стрельцов молодых.
Солнце скрылось за черную тучу, наплывшую с моря. Волга темнела зловещим, тяжелым свинцом. На небо медленно лезли огромные черные и лохматые звери. Где-то еще далеко над морем сверкали частые молнии, глухо рычал отдаленный гром, и казалось, что это рыкают небесные чудища, наползающие на город.
Воевода еще раз в сопровождении немцев объехал все крепостные стены. Сотники подбегали к нему доложить о работах, о крепостном снаряде. Со стен, где топили в котлах смолу, тяжело опускался на город дым, закрывая улицы будто туманом.
С ватагой черкесов примчался Михайла.
— Татары сбежали! — воскликнул он.
— Как?
— Камыш покидали в воду, сверху жердинок наклали. Кто лодками, кто по мосткам… и ушли.
