Луиджи Малерба - Греческий огонь
Пожилой монах посмотрел на Льва неодобрительно, словно тот позволил себе богохульство, и сказал:
— Господь всемогущ.
— Это мне известно, но я спросил, не начинается ли ураган. Эти внезапные порывы ветра и сверкающие молнии могут стать препятствием в нашем путешествии и отдалить его цель.
— Я уже сказал, брат, что Господь всемогущ.
Монах опустил глаза, показывая, что он не намерен продолжать эту нечестивую беседу.
Прошло еще несколько часов; Лев Фока почувствовал голод и жажду. К тому же он боялся грозы, но не осмеливался сказать о своих плотских желаниях и страхе этим суровым и погруженным в ханжеские метафизические размышления монахам. Лев и сам знал, что Господь всемогущ: вдруг он решит наслать на них ураган и опрокинуть повозку? Или захочет доказать свое всемогущество, испепелив посланной с небес молнией и их, и повозку, и волов? Мало помнить о всемогуществе Бога, хотелось бы какой-то ясности относительно его намерений. Лев, конечно, знал, что не услышит от своих спутников ни единого слова утешения, и потому молча переживал и размышлял о намерениях Всевышнего, о том, что задумали Небеса, о земных тяготах и ненадежности повозки, скрипевшей под ударами ветра.
— Монашеская жизнь должна быть следствием выбора, а не наказания, — решился он вдруг на открытую провокацию, чтобы выяснить настроение своих провожатых.
— Иногда она — выбор, а иногда и дар, если грешнику дают возможность покаяться.
— А что если этот так называемый грешник не знает, в чем состоит его грех? Как может он покаяться в грехе, не ведая даже, совершил он его или нет?
— Главное — покаяние, а не грех.
— Но покаяние предполагает существование греха или вины.
— Верно. Кто же без греха? Кто без вины?
— Но ведь даже Святой Павел утверждает, что все — грех. Грех — есть, пить, спать, любить женщину или мужчину, грех -зевать, все грех. Выходит, людям остается только и делать, что каяться пли удалиться в монастырь.
Пожилой монах удивленно посмотрел на Льва Фоку и даже глаза прищурил, стараясь получше понять, что подразумевается под этим силлогизмом относительно всеобщего монашества. Но Лев не захотел встретиться с ним взглядом и, отогнув край парусины, прикрывавшей оконце, выглянул наружу. За оконцем простиралась иссушенная степь, по которой все еще гулял ветер; его внезапные порывы поднимали в воздух шары сухой травы и гнали их в ночи, как стада диких животных.
24
Когда эпарх Георгий Мезарит узнал, что куропалата облачили в монашескую рясу и сослали в далекий сирийский монастырь, он подумал, что сам Господь Бог со всеми святыми пришел ему на помощь. Теперь злейший враг, повинный во всех его несчастьях, попал в немилость и изгнан из Дворца: даже Никифор ничего не сделал ради спасения брата. И хотя такой поворот событий казался эпарху просто невероятным, он вздохнул с облегчением. Когда же спустя несколько дней после изгнания куропалата в дверь его покоев постучался церемониймейстер двора, чтобы передать приглашение на праздник прихода зимы, который ежегодно и очень пышно отмечался во Дворце, он решил, что его положение загадочным и коренным образом изменилось, а раз так, можно позволить себе роскошь явиться ко двору в униформе, то есть в льняной тоге и при мече, от которых он добровольно отказался, чтобы не попасть в подстроенную ему куропалатом ловушку с этим проклятым пергаментом, содержащим тайную формулу греческого огня.
Вечером эпарх не без душевного трепета явился в Зал Триклиния, при входе зажег протянутую ему свечу и до глубокой ночи, не выпуская ее из рук, танцевал вместе с другими знатными гостями ритуальные танцы в честь бога Диониса, как того требовала древняя традиция, сохранившаяся и в новой христианской столице. Зимний праздник — Брумалии — отмечался не только в Большом Дворце, но и на улицах столицы, где шумное веселье сопровождалось нечестивыми песнями и лихими пьянками.
Эпарх устал, у него ныли ноги, но он танцевал допоздна, чтобы не выдать свою тревогу из-за недавней неприятности, о которой при дворе всем, конечно, было хорошо известно. Однако к великому своему ужасу он заметил, что, в отличие от прошлых лет, ни император, ни императрица ни разу за весь вечер не удостоили его взглядом. Да и другие высокопоставленные лица старались не смотреть в его сторону: иные даже прикидывались, будто вообще его не замечают, будто он стал прозрачным.
Когда эпарх возвратился в свои покои, тело у него было как чужое, он даже потрогал лицо и ноги, а сняв с себя льняную тогу, подумал, что в вышитых на груди маленьких львах, наверно, больше жизни, чем в его измученных членах. После бала он как бы превратился в призрак и все ощупывал себя до тех пор, пока сон не смежил ему веки.
На следующее утро к эпарху явился протовестиарий женской половины — евнух, известный своей необычайной жестокостью, но выглядевший до приторности любезным, и сказал, что императрица Феофано назначила ему аудиенцию в маленькой комнатке рядом с Тронным Залом, использовавшейся для приватных бесед с послами и высокопоставленными придворными. Императрица впервые выразила желание побеседовать с эпархом неофициально: это льстило его самолюбию, но и тревожило. Несколько дней тому назад он испытал странное удовлетворение, узнав, что куропалат лишен какой бы то ни было власти и влияния, хотя всю свою жизнь положил на то, чтобы повысить авторитет занимаемой им должности. Теперь же преследователь эпарха сам оказался в положении преследуемого, хотя было совершенно непонятно, чьим планам отвечали эти удивительные перемены и как отныне сложится его собственная судьба. Очевидно, во Дворце идет яростная тайная борьба, в которую хотят вовлечь и его, вовлечь вопреки его желанию, поскольку он даже не знает, кто именно ею руководит.
Все — и непонятное отношение к нему монархов, и двусмысленность поведения придворных во время Брумалии — разрешилось в помещении, куда привели его два печенега, находившиеся в подчинении у протовестиария. Они оставили эпарха одного и закрыли снаружи тяжелую бронзовую дверь. В центре комнаты на низкой скамье эпарх сразу увидел уже знакомый ему злополучный пергамент, специально открытый на том месте, где была формула, определяющая количество черного масла, канифоли, серы, селитры, глицерина и толченого угля, необходимое для изготовления смертоносных огненных ядер, которые обеспечили византийцам победы в стольких битвах.
Эпарху достаточно было одного взгляда на пергамент, чтобы сообразить: из этой западни ему уже не выбраться. Ни к чему теперь читать формулу, ибо одного лишь подозрения, что он мог это сделать, было достаточно для вынесения приговора. В первый раз он отказался читать формулу, во второй — уклонился от участия в допросе Нимия Никета, а теперь языки греческого огня настигли его в комнате для приватных аудиенций.
Услышав шум открывающейся двери и увидев входящую в комнату Феофано, он, как то предписывалось церемониалом, отвесил глубокий поклон и замер в молчании. Феофано приблизилась к пергаменту, бросив на него мимолетный взгляд, и на глазах эпарха свернула свиток.
— Итак, вас застали за чтением формулы греческого огня, которая была выкрадена из оружейной мастерской. А ведь вам известно, что это государственная тайна.
— Я не читал формулы, но прекрасно сознаю, что самого факта моего пребывания в этой комнате, вблизи развернутого свитка, достаточно, чтобы на меня пало подозрение. Ваше желание избавиться от меня очевидно, но, прежде чем будет вынесен роковой приговор, я хотел бы узнать подлинную причину, побудившую вас совершить этот шаг и избрать столь извилистые пути к своей цели.
— Вы слишком умны, — ответила императрица, — чтобы не понять, что никакой другой предлог не был бы так эффективен, как избранный мною. Вы хитры и увертливы, что неоднократно доказывали своими поступками, и потому было бы затруднительно найти другой способ поставить вас в безвыходное положение.
Да и найди мы его, вы сумели бы придумать тысячу уловок, чтобы оттянуть исполнение приговора или поставить под сомнение его обоснованность. Знакомство с формулой греческого огня — основание верное, простое и влекущее за собой неотвратимую кару.
Эпарх не знал, что возразить на столь циничное признание. Он понимал, что в данных обстоятельствах на риторику, обычно всегда так помогавшую ему, рассчитывать ле приходится. Все аргументы были бесполезны, да и вообще любые слова утрачивали смысл. Но он не мог сдержаться и продолжал:
— И все же мне остается непонятной причина, по которой именно меня выбрали в качестве жертвы. У каждого приговора есть своя явная или тайная причина, ее не может не быть.
— Вы узнали формулу греческого огня. Разве этого не достаточно?
Эпарх понял, что дальнейшая дискуссия бессмысленна, тем более что императрица уже свернула пергамент и намеревалась покинуть комнату.
