Клара Фехер - Море

Яни Хомок отказался брать деньги за подачу мяча. Ремер удивился.

— А что же тебе дать?

— Ничего не надо.

— Почему?

— Потому что мне и самому было приятно.

— Что было приятно?

— Бегать за мячом. Он такой красивый.

— А у тебя какой мяч?

— Нет никакого.

— Кто твой отец?

— У меня нет отца.

— Он что, умер?

— Раз нет — значит, умер. Я его не помню.

— Ты живешь с матерью?

— И матери у меня нет. Я живу у старшего брата.

— А кто он, твой брат?

— Каменотес, Иштван Хомок.

— А сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— Молитвы знаешь?

— Каждый вечер молюсь, а по воскресеньям и в церковь хожу.

— Хм. Кем же ты хочешь стать?

Мальчик пожал плечами.

— Никем. Пойду в каменотесы.

— А если бы тебе сказали: выбирай. На чем бы ты остановился?

— Пошел бы на завод.

— Почему на завод?

— Потому что там машины, — ответил мальчик, и глаза его заблестели.

— А брат отпустит?

— Конечно, отпустит.

— Ну, приходи ко мне на завод, — сказал Ремер и для памяти тут же сделал себе пометку в блокноте. Весь день у него было очень хорошее настроение. «Будь я сейчас бойскаутом, то мог бы повязать узелок на галстуке. Сегодня я совершил доброе дело», — подумал он и заказал обещанную сыну лошадку-пони. Ценой собственной жизни его уродливая жена произвела на свет сына Гезу, который, к сожалению, унаследовал от нее нервный характер.

Янош Хомок давно позабыл об обещании господина, когда-то игравшего в теннис, как вдруг пришло распоряжение: при первой возможности привезти мальчика со всеми его вещами на машине в Пешт; он будет учиться на формовщика в литейном цехе Завода сельскохозяйственных машин. Позаботились о его жилье — временно он поживет у литейщика Лайоша Чизмаша.

Чизмаш уже доживал пятый десяток своей жизни. Этот худой, низкорослый человек своим видом разочаровал мальчика. До сих пор литейщики представлялись ему сказочными великанами, которые разливают огромным черпаком расплавленный металл, придают ему форму паровоза, машины, автомобиля. Вторично он разочаровался, когда увидел Пешт. Учитель рассказывал им на уроках, что в Будапеште самые лучшие, самые высокие дома, красивые мосты, шикарные магазины, а между тем улица, куда его привезли на машине, ничем не отличалась от улиц в Шомошбане. Ветхие дощатые заборы, поникшие оштукатуренные домишки с развалившимися дымоходами казались усталыми путниками, которые ждут не дождутся, когда наконец им позволят сесть. На длинной улице стоит облупившаяся бакалейная лавка, а возле нее корчма с поблекшей вывеской. В конце улицы общая водонапорная колонка, вокруг нее вечно блестит лужа, грязь. По вечерам здесь зажигается один-единственный газовый фонарь. Дом Чизмашей отличается от остальных лишь тем, что его ворота выходят не на улицу Месеш, а прямо на заводской двор. Даже воду Чизмаши носят не из общей колонки, а из заводской. И только у них горит электричество. Яни Хомок частенько засматривался на отводку от магистрального провода, по которому шел ток к маленькой лампочке на кухне.

Дом Чизмашей принадлежал заводу, и поэтому жильцам запрещалось сажать яблони, выращивать в огороде картошку и разводить цыплят. Больше всего это огорчало болезненную, грустную тетушку Чизмаш, которая то и дело жаловалась на несправедливость господ своему сыну Яношу и Яни Хомоку. Но Яни Хомока не волновали ни картошка, ни цыплята — его пленил, очаровал гигантский завод.

Яни было, наверное, лет семь или восемь, когда он впервые увидел на шомошских холмах солдатскую муштру. Загремели трубы, и весь склон горы как-то сразу ожил, сверкая штыками, на вершину поползли солдаты в зеленой форме, поползли неуклюжие танки, загрохотали орудия. Мальчик раскрыл от изумления рот и смотрел на все это, как на чудо: вся эта сила повинуется воле какого-то невидимого человека, а какая четкость, какой порядок. С той поры мальчик полюбил играть в войну. Он был счастлив, когда учитель выстраивал их на узком школьном дворе, любил петь хором, любил вместе с другими пятью-десятью учениками с шумом выскакивать из-за парт и вытягиваться по команде «смирно», когда в классе появлялся господин учитель.

Выходя на рассвете к ограде и издали наблюдая, как на завод идут толпы людей, а в шесть прислушиваясь к реву гудков, Яни испытывал огромную гордость, что теперь и сам он принадлежит к этой могучей армии труда. Он любил строгий порядок в литейном цеху, штабели опок, любовался на брызжущий искрами раскаленный металл, который по воле укротителя течет в открытое горло формы и после трехдневного остыва принимает вид, приданный ему человеком. Особенно полюбился Яни главный инженер Чути, который зимой и летом, в жару и холод, в семь часов утра неизменно появлялся в дверях литейной. За пять минут до его прихода прибегал Дружок. Он просовывал в железные двери свою лохматую морду, тявкал несколько раз, как бы предупреждая всех о приближении хозяина и о том, что следовало бы навести порядок. И ровно через пять минут показывался Чути. Одетый в белый халат, словно какой-нибудь профессор медицины, он проходил через весь литейный цех; обычно его с важным видом сопровождали четыре-пять техников. Инженер осматривал печь, проверял работу чистильщиков, останавливался у какой-нибудь ямы, заглядывался на старания формовщиков, затем обменивался несколькими словами с дядюшкой Чизмашем, с мастером и уходил. Проходя, Чути каждый раз задерживался возле Яни Хомока. «Ну, приятель, есть брак?» «Нет», — отвечал Яни. «Я так и знал», — произносил Чути, и это ежедневное «я так и знал» было для Яни Хомока приятнее всего на свете. Он продолжал стоять, вытянувшись в струнку, даже тогда, когда главный инженер уже давным-давно проверял машинный цех… «Ты что, влюбился в него, а?» — спросил как-то у Яни совсем молоденький Лапушик. Поговаривали даже, будто Яни, пытаясь приударить за 1 еруш Такач из заготовительного цеха, пригласил ее в воскресенье на танцы и весь вечер только и рассказывал ей о главном инженере Чути, что тот уже дважды похвалил его, говорил, что ему, Яни, стоит учиться, спрашивал, какова его мнение об оздском чугуне… Теруш надоела его болтовня, и во время вальса она покраснела, опустила руки и сказала: «Слышишь, Яни, черт тебя возьми, если ты любишь инженера Чути, так и танцуй с ним». С этими словами девушка убежала прочь и до конца вечера танцевала с Пиштой Фаркашем, ни разу и не взглянув на Яни. Разумеется, это было не совсем так. Яни, правда, очень любил Лоранта Чути и часто ему хотелось спросить у него что-нибудь: о заводе или о чугуне. Но дальше этого желания дело не шло.

Яни Хомок так никогда и не узнал, каким образом он попал в семью именно Чизмаша. В свое время заботу об устройстве мальчика Геза Ремер возложил на Лоранта Чути. Тот ругался на чем свет стоит. «Да что я в конце концов, биржа труда или нянька!.. Что же, прикажете мне ходить по домам да спрашивать, не нуждается ли кто в нахлебнике? Скажите, Чизмаш, — обратился он к стоявшему рядом старому литейщику, — не могли бы вы взять к себе тринадцатилетнего мальчугана?» «Надо спросить у жены», — почесал затылок старик. «За его содержание вам бы убавили квартплату». «Ладно, — согласился Чизмаш. — Все будет в порядке. Я договорюсь с женой».

Тетушка Чизмаш не стала возражать. Она родила восьмерых детей, но семеро из них умерли, одни от кровавого поноса, другие от дифтерии, а двое от азиатского гриппа. Только самый младший, Яни, и выжил, хотя при рождении не весил и двух килограммов и вместо плача только пищал; мало было надежды, что он останется в живых. Худой тихий маленький Яни, похожий на отца, как две капли воды, вырос здоровым, добродушным, но упрямым пареньком. Ну что ж, пусть в доме прибавится еще один сын, к тому же не надо будет платить двадцать четыре пенге за квартиру, а со временем и он станет зарабатывать.

Если бы Яни Хомок тоже был бледным, хилым мальчиком и донашивал одежду Яни Чизмаша, — как бы полюбила его тетушка Чизмаш! Но он оказался плечистым гигантом, который, несмотря на свои четырнадцать лет, был на голову выше ее шестнадцатилетнего сына. И, к несчастью, даже в залатанных штанах, из которых он давно вырос, и застиранной до дыр трикотажной рубашке он выглядел настоящим красавцем. Или хотя бы звали его иначе! А как он быстро освоился на заводе. Будто кинжал поворачивали в сердце тетушки Чизмаш, когда после смены все трое мужчин одновременно возвращались домой и старик начинал хвалить: «Из этого мальчишки такой выйдет формовщик, что его работу на выставке будут показывать. Наш уже третий год возится с чугуном, но стоит ему взять в руки форму, как она рассыпается. А этот не успеет взяться за дело, вымесить песок как следует, и у него клеится, потому что он работает с чутьем, оно у него и в сердце и в кончиках пальцев…» «Ступайте ужинать, сколько раз приглашать», — гневно обрывает его старуха и с такой силой вертит супницу, что «чужому Яни» почти не достается гущи… Старик и «большой» Яни ничего этого не замечали. К тому же «большой» Яни был очень замкнутым и мечтательным пареньком. Если бы ему дали время, он бы не отрывался от книг. Ему страсть как хотелось знать, что делается на звездах. Как-то раз ему довелось читать одну книгу: в ней говорилось, будто земля — всего только крошечная точка, будто сотни миллионов подобных земель вращаются, рождаются и погибают во вселенной. Вот хорошо бы понаблюдать за ними через гигантский телескоп! Однажды Яни собрался было рассказать об этом, но потом вдруг передумал — побоялся, что Хомок высмеет его или сочтет все это за грех, который надо будет замаливать. Впрочем, оба Яни жили дружно, и «большой» без зависти и ревности замечал, что в заготовительном цехе девушки чаще улыбаются не ему, а «малышу».