Михаил Казовский - Евпраксия

— Герр Винченцо! — оборвал ее самодержец. — Приходила ли эта врунья в вашу комнату на текущей неделе?

Ключник поклонился:

— Точно так, в понедельник вечером. Даже без уговору: мы обычно встречались по воскресеньям...

— Нет! — вскричала она. — В понедельник у него не была. Призываю Небо в свидетели!

— Герр Винченцо?

— В понедельник вечером. И могу признаться, ваше величество, что вела себя в любовных утехах с необыкновенной самоотдачей.

— Негодяй! — возмутилась немка. — Подлый итальяшка! Как ты смеешь обманывать императора? Возводить на меня напраслину? — И, вскочив с колен, бросилась к любовнику с кулаками. Вызванная государем охрана разняла дерущихся с превеликим трудом.

Генрих, успокоившись, вынес приговор:

— Берсвордт отправляется в подземелье для допросов с пристрастием. С применением всех наличных пыточных средств. Чтоб во всем призналась. И сказала точно: на какое время назначался побег... Ну а ты, Винченцо, обыщи дворец, комнату каммерфрау, каждый закуток и каждую щель. Но ключи найди! А иначе вздерну тебя на башне. — Помолчав, добавил: — В замке охрану удвоить. Нет, утроить. Никого не впускать и не выпускать. Я пойду объясняться с императрицей сам!

— Ваше величество, ваше величество, — билась Лотта, обливаясь слезами. — Пощадите! Не убивайте! Я умру на дыбе!..

Но монарх проследовал мимо, даже не взглянув на нее.

Евпраксия ждала супруга в некотором ознобе, мучалась, судила, беспрестанно ломая пальцы: согласиться на примирение или нет? Да, с одной стороны, государь — негодяй, эгоист, истерик, не заслуживающий прощения. Но с другой — муж ее пред Богом. Тот единственный мужчина, от которого она теряет рассудок. И которого обожает. И которому готова целовать губы, руки, ступни, лишь бы он не бросил ее и любил, как когда-то...

Что ж, пожалуй, она уступит ему. При одном условии: если он раскается. И произнесет главные слова: «Я тебя люблю», «Я себя осуждаю», «Я готов начать всё сначала».

И тогда все у них наладится. И она родит ему нового ребенка. И у них в семье воцарится мир.

Дверь открылась. Адельгейда посмотрела на Генриха, на его точеное бледное лицо, черные волосы до плеч, плотно сжатые губы и презрительно сощуренные глаза, — и мгновенно поняла: примирения не будет. Он чужой и бешеный. Счастье невозможно.

— Что уставились? — бросил император с издевкой. — Думаете, я, по совету Папы, стану падать к вашим ногам? — Государь дернул правым усом. — Слишком много чести. Для такой, как вы, дряни.

— Дряни? — потрясенно проговорила Ксюша.

— Ну а кто задумал новый побег? Кто науськал Берсвордт на шамбеллана, чтоб украсть ключи? Уж небось и камушки спрятали где-нибудь в чулках?

Евпраксия совсем растерялась. Хлопая ресницами, прошептала только:

— Я не помышляла... а тем более — с Берсвордт...

— Ах, оставьте, не бормочите! — Он махнул рукой. — Ложь, одна только ложь. Вы мне отвратительны. Хуже гусеницы, забравшейся в яблоко. Как я мог любить вас — просто удивительно! — Подошел к окну

и потрогал раму. — Надо будет здесь повесить решетку, чтобы вы действительно не сбежали.

Еле превозмогая слезы, Евпраксия спросила:

— Вы намерены заточить меня до конца моих дней?

Генрих ответил:

— У меня желание только одно: бросить вас в Италии и уехать в Германию, чтобы никогда больше не встречаться.

Слезы победили, хлынули из глаз. Подавляя спазмы, шедшие из горла, Евпраксия произнесла звонко:

— Так убейте сразу! Для чего тянуть?

Он захохотал:

— Легкой смерти себе хотите? Вот уж не надейтесь. Заживо сгниёте в этих стенах. — Государь направился к выходу, но, оборотившись в дверях, бросил иронично: — И не смейте бежать. Не получится. От себя самой не сбежите. Тень моя и мое проклятие будут вас преследовать вечно. На земле и на небе. До последнего вздоха!

Дверь захлопнулась.

Ксюша села на ковер и, лишившись чувств, без движения пролежала несколько часов.

Подняла ее Паулина, усадила в кресло и, склонившись к уху, начала говорить — жарко, торопливо:

— Ваше величество, ваше величество, не страдайте так. Скоро всё устроится. В ночь на Рождество мы уйдем отсюда.

— Что? О чем ты? — безучастно пролепетала та.

— В праздники охрана не такая суровая... У меня ключи... от подземного хода... а на берегу нас подхватят на лодке люди Вельфа...

Адельгейда очнулась и уставилась на служанку в ужасе:

— Значит, это ты, а не Берсвордт?

— Ну! А то!

— Как же ты смогла? Господи Иисусе! Как хватило смелости?

— Да какая смелость, ваше величество! До сих пор поджилки трясутся. Но спасаться-то как-то надо. Значит, побежим?

— Да, возможно, только не теперь. Надо подождать. Вот уедут император и Папа... соберемся с силами...

— Нет, нельзя откладывать. Люди Вельфа ждут. И рискуют не меньше нашего.

— Да, рискуют... Что же делать? Нет, не побежим. Я боюсь.

— Надо, надо взять себя в руки.

— И потом, простуда только что была. Сил не хватит.

— Вас в Каноссе вылечат.

— Паулина, как же ты смогла с ними познакомиться?

— После расскажу, не теперь. Надо приготовиться. Эта ночь решит наши жизни.

— Эта ночь! Боже мой, как страшно!

— Вы хотите остаться?

— Нет. Пожалуй, нет. Он сказал, что я ему отвратительна. Представляешь? Я, любившая его до самозабвения!.. — Государыня всхлипнула. — И ведь он когда-то любил меня... Как мы были счастливы!.. Паулина, хорошая, славная, скажи, неужели же это все ушло, навсегда исчезло? Никакой надежды? — Слезы снова брызнули из глаз Евпраксии, и она уткнулась лицом в платье горничной.

— Тихо, тихо, не плачьте, ваше величество, — провела тяжелой крестьянской ладонью по ее плечу немка. — Наша бабья доля такая. Что они вообще понимают в чувствах? Кобели проклятые. Растревожат душу, раззадорят тело — и драпанут. Мы же — мучайся, страдай...

Русская мотнула отрицательно головой:

— Нет, не побегу. Если убегу, он возненавидит меня окончательно.

— А сейчас — что, наполовину? Вы такая наивная, право.

— Он сказал страшные слова: от себя не сбежишь. Тень его и его проклятие будут меня преследовать вечно.

— Ерунда. С глаз долой — из сердца вон. А в Канос-се будем под надежной защитой.

— Нас поймают и повесят на башне.

— Наплевать. Лучше умереть сразу, чем себя похоронить заживо в этой крепости.

— Здесь, в Вероне, могила Лёвушки. Как ее оставить?

— Вы хотите присоединить к ней свою?

Адельгейда нахмурилась:

— У тебя на всё готовый ответ! Больно шустрая!.. Я должна подумать.

— Думать некогда, ваше величество. Через десять часов — Рождество.

— Хорошо, я беру час на размышления. Загляну в капеллу, помолюсь, может — исповедуюсь...

— Чтобы падре доложил о побеге императору?

— Нет, ну, вряд ли святой отец будет нарушать тайну исповеди...

— Он? Как нечего делать!

— Ты меня смущаешь... Я теряюсь в мыслях...

— Слушайтесь меня, и всё будет хорошо! — Паулина подумала: «Господи, помилуй! Что это нашло на меня? Управляю императрицей... Может быть, действительно — затаиться, всё оставить как есть, удовлетворившись задатком? — И сама ответила: — Нет, еще чего! Провести всю оставшуюся жизнь, отдаваясь Хау-флеру в винном подвале? Никогда. Я достойна лучшего. Да и госпоже помогу вырваться отсюда».

Там же, тогда же

После всенощной, долгой и достаточно скромной по сравнению с православной церковью, в зале для пиров на первом этаже началось рождественское застолье, от которого Адельгейда уклонилась — под предлогом

плохого самочувствия. «Антипапа» попытался ее задержать, уверяя, что она развеется, Генрих же, напротив, отпустил жену, сдержанно кивнув. И она в сопровождении стражи поднялась к себе в спальню.

На ночь Евпраксию готовили Паулина и другая служанка — Нора. Первая расчесывала государыне волосы, а вторая начала взбивать в золотой посудинке молодой творог и яичный желток, чтобы наложить получившуюся маску на щеки и лоб самодержицы. Тут-то Шпис и стукнула подругу кулаком по затылку. Нора охнула и послушно улеглась на ковер. На немой вопрос госпожи немка ответила:

— Вы оденетесь в ее платье. Мы заткнем ей рот, свяжем и уложим в вашу постель, чтобы было ясно: Нора не пособница. И ее не накажут.

Так и сделали. Ксюша постаралась надвинуть чепец, взятый у горничной, ниже на глаза, ворот платья подняла на самые щеки, хоть немного замаскировав тем самым лицо. Вышли из спальни императрицы гуськом. А начальник стражи, здорово взбодренный выпитым по поводу праздника вином, шлепнул венценосную особу пониже спины и нетрезво гаркнул:

— Нора, Нора, впусти к себе вора!

Но ее величество только фыркнула, ничего не сказав.

Очутившись в комнате Паулины, заперли засов и немного передохнули.

— Вот паскудник — напугал меня! — прыснула Ев-праксия.

Паулина оскалилась:

— Знал бы этот болван, чьей священной задницы он коснулся!

И они обе покатились со смеху. Наконец служанка сказала: