Анатолий Хлопецкий - Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая
Кстати, это был хороший предлог для того, чтобы устроить дома что-то вроде тренировочного зала. Он договорился с Анной, что на холодной «летней» половине дома, где обычно зимой хранились в соломе яблоки, будет в пустой комнате устроено «татами» из плетеных соломенных циновок, застеленных брезентом. И тренировки начались.
Василий сразу понял, что сэнсэй Сато, когда-то учивший и его, и Мицури, сам когда-то прошел ту же школу, что и доктор Кано. Это был все тот же неповторимый стиль, ставший впоследствии фирменной маркой Кодокана.
Принесли занятия с Мицури и еще одну немаловажную пользу: у Василия и здесь, на Сахалине, неожиданно появились ученики. Правда, никто их не записывал в «школу господина Ощепкова» и никто не собирался за них платить.
Дело было так: однажды, собираясь провести очередную схватку с Мицури, Василий нечаянно бросил взгляд на окна и в одном из них увидел прижатые к стеклу любопытные мальчишечьи носы и горящие возбуждением глаза.
Увидев, что они обнаружены, подростки кинулись было врассыпную. Но Василий, распахнув двойные створки окна, позвал их вернуться. Увидев, что дяденька не сердится и взбучкой, кажется, не пахнет, мальчишки несмело стали собираться к дому. Их оказалось человек пять, и, как выяснилось, они уже не впервые наблюдают исподтишка за происходящим внутри дома.
– Ну и что – понравилась вам борьба? – спросил Василий.
Сопение и дружные кивки были ему ответом.
– А хотите тоже так научиться?
– Ага! Спрашиваешь! Еще бы! – дружно загалдели мальчишки.
Договорились, что каждый день с утра мальчишки будут поджидать Василия у крыльца, вместе с ним совершать утреннюю пробежку, а потом около часа он будет учить их первым начальным приемам дзюу-до.
– Только чур, – строго сказал Василий, – не отлынивать, не пищать. И если кто из вас уже начал табачком баловаться – забудьте навсегда. Да родители чтобы знали, где вы пропадаете и чем заняты. Мне с ними потом выяснять отношения ни к чему. Договорились?
Он проводил взглядом своих нечаянно появившихся учеников и вздохнул: «В память о тебе буду возиться с мальцами, батя…»
Надо сказать, что далеко не всем, как Василию и Мицури, довелось в сложные эти времена покинуть Владивосток, где корчился в агонии очередной уходящий режим, сбрасывая кожу, как змея во время линьки.
Некуда было бежать с пороховой бочки Владивостока обездоленным мальчишкам, чьи отцы и матери сгинули в водовороте войн и революций. Улицы города в эти дни были их единственным домом.
Вот что говорилось об этом времени в записках Николая Васильевича Мурашова.
Прошло уже почти три года с той поры, как владивостокские улицы стали для меня путем в никуда. Мало кто знал меня в этом городе, но мне думается, что теперь, встретив меня на Мальцевском рынке, или на Пекинской улице у китайского театра «Сто драконов», или где-нибудь на Мильонке, вряд ли кто-нибудь узнал бы прежнего робкого вежливого Николеньку в оборванном, чумазом и нахальном Кольке Клифте.
Я по-прежнему бродяжил в компании Митяя, но теперь я уже, в сущности, не нуждался в его опеке и защите. Я уже мог сам стянуть яблоко или апельсин с лотка зазевавшегося китайца, подрядиться оттаскивать пустые ящики от ларьков с овощами, разжалобить нарядную барышню в булочной, исхитриться и прошмыгнуть без оплаты мимо громил, стороживших вход в ночлежку Чена. Научился я и зимовать на чердаках возле теплых печных труб, и поднаниматься на день-другой к пьяным кочегарам в котельных – бросать вместо них уголь в топки за ночлег тут же, в тепле, на угольной куче.
* * *Первое время мне казалось, что забота о еде и ночлеге – это единственное, что занимает митяевскую голопузую вольницу. Но вскоре я понял, что это не совсем так. Правда, меня не посвящали в то, почему вдруг наша стайка могла сняться с солнцепека где-нибудь на железнодорожной насыпи и начать ошиваться возле японских казарм или проходных заводов Эгершельда. Но, научившись прислушиваться к разговорам взрослых на базарах, я уже стал связывать эти наши прогулки с появлением за казарменной или заводской оградами подпольной газеты «Красное знамя» или большевистских листовок.
Нередко мы вдруг снова оказывались на Первой Речке и почему-то упорно гоняли самодельный тряпичный мяч возле какого-нибудь вагончика. Время от времени Митяй пронзительно свистел, и тогда из вагончика начинал звучать нестройный хор очень пьяных голосов. Потом мимо вагончика проходил незнакомый человек. Когда он скрывался из виду, Митяй свистел еще раз, и песни сразу смолкали. Это называлось «стоять на стреме», и после такого стояния Митяй обычно прятал за щеку несколько монеток, которые затем честно делил на всех.
Конечно, надо признаться, что не менее бдительно мы с Митяем стояли на стреме в каком-нибудь глухом переулке, где одни китайцы передавали другим китайцам какие-то мешочки в обмен на целые пачки валюты. Там и нам перепадал доллар-другой.
– Марафетом торгуют, – как-то объяснил мне Митяй, снисходя к моему незнанию. – Боже тебя упаси попробовать. Пропадешь ни за понюшку.
Я и сам так думал, потому что эта торговля нередко заканчивалась стрельбой и мы, ничего не получив за работу, ходко, под близкие милицейские свистки, смывались из темного переулка, где оставались лежать мертвые тела.
Вообще, смерть постоянно была рядом: умирали, обкурившись, наркоманы в опиумных курильнях на Мильонке; ударами ножа рассчитывались с карточными долгами в притонах и ночлежках; замерзали в подъездах нищие сырой приморской зимой; как-то однажды умер, три дня пометавшись в жару, один из наших пацанов, схватив на сквозняках воспаление легких. О том, что у него такая болезнь, нам сказал пьяненький бывший фельдшер, которого откуда-то притащил на наш тогдашний чердак Митяй.
– Ничем не могу помочь, хлопцы, – развел фельдшер руками и залился пьяными слезами.
Такая жизнь учила ни к чему крепко не привязываться и быть постоянно готовым к неожиданным поворотам и новым потерям. Люди возникали в ней и бесследно исчезали, как щепки, уносимые весенним ручьем. Так исчезла и моя первая детская любовь – голубоглазая, хорошенькая, как кукла, маленькая белокурая нищенка, которая однажды прибилась к нашей компании на Мальцевском базаре.
Я сидел с пацанами на пустых ящиках за ларьками и только поднес ко рту кусок ситного с чайной колбасой, как кто-то дернул меня сзади за рукав. Девчонка с гривой кудрявых нечесаных волос стояла, держась одной рукой за стенку ларька, и молча смотрела. Не на меня, а на кусок хлеба в моей руке.
– Ты что, жрать хочешь? – как можно грубее спросил я, потому что именно так разговаривать с девчонками предписывал наш неписаный кодекс бродяжьей чести.
Она молча кивнула головой, и этот кивок подействовал на меня сильнее самых жалобных слов. Я отломил корку ситного, кусман колбасы и протянул ей.
– Смотрите, Колька невестой обзавелся! – захохотали ребята. – Кис-кис-кис! У-тю-тю!
Я вскочил, но на мое плечо легла крепкая ладонь Митяя.
– Ша, пацанва, – спокойно сказал он. – Это шмара Клифта. Остальным заткнуться. А ты, – обратился он к девчонке, – не дрейфь, никто тебя и пальцем не тронет.
Не знаю почему, но его послушали, хотя вообще постоянной иерархии в нашей своре не было.
Я и сам не знал, как мне быть дальше: мой поступок был вызван внезапным чувством жалости и никакого продолжения не предполагал. Но теперь я вдруг почувствовал за девчонку какую-то ответственность, хотя не скажу, чтобы мне это нравилось.
– Пойдешь с нами? – так же грубо спросил я, дернув ее за руку.
И она молча, как и прежде, кивнула мне в ответ.
Она была с нами всего несколько дней – болталась по Мальцевскому базару, стояла на стреме на Первой Речке, ночевала за моей спиной в подвалах и на чердаках, и я делился с ней хлебом и яблоками и честно укрывал ее половиной своего драного взрослого пиджака, снятого с замерзшего мертвого нищего.
Мы узнали, что зовут ее Нелли. Трудно сказать, было ли это ее настоящее имя, или она выудила его в какой-нибудь чувствительной фильме про красивую жизнь. Ребята старательно не замечали ее присутствия, хотя при ней реже звучала нецензурная ругань и почти не возникали драки при дележке еды или денег.
Она исчезла после того, как однажды Митяй поставил нас на стреме в каком-то портовом тупичке, где совершалась обычная опиумная сделка. На этот раз все обошлось без стрельбы, с нами расплатились, и, проходя мимо нас, толстый китаец коснулся Неллиных волос, то ли приласкав ее, то ли взвесив на ладони ее белокурую кудрявую гриву.
На следующее утро мы, как обычно, разбрелись по базару в поисках еды и какой-нибудь работенки на день. Каждый промышлял в одиночку. Когда мы все к вечеру собрались на задворках, чтобы поделиться добычей, Нелли среди нас уже не было.
Мы напрасно искали ее. Не было ее и на следующий день, и я плакал ночью, как не плакал со дня смерти мамы. Оказывается, мне нужно было слышать ее тихое дыхание за спиной, нужно было заботиться о ней и делиться с нею пиджаком и хлебом.
