На день погребения моего - Томас Пинчон
У меня была явственная мысль, что у всех этих блужданий должна быть цель — естественная конвергенция с тобой, и мне достаточно лишь с тобой воссоединиться, чтобы, наконец, всё понять. Но потом я всё явственнее начала понимать, что не могу не принимать в расчет твою профессию, хозяев, которым ты служишь, интересы, которым ты, сам того не осознавая, всё это время содействовал во Внутренней Азии. Это вопросы, относительно которых ты хранишь строжайший обет Молчания, и я не надеюсь, что какие-либо мои аргументы, даже в качестве компетентного взрослого, могли бы тебя заставить его нарушить. Хотя я не могу сказать с уверенностью, когда увижу тебя вновь и увижу ли вообще, меня преследует мысль о том, что после нашей встречи мы оба против своей воли окажемся вовлечены в серьезный, может быть, роковой скандал.
Но прошлой ночью ты пришел ко мне во сне. Ты сказал: «Я — вовсе не тот, кем ты меня считаешь». Ты взял меня за руку. Мы поднялись, или, скорее, некая механическая сила вознесла нас в огромный небесный град, где небольшая группа серьезных молодых людей посвятила себя борьбе со смертью и тиранией, я сразу поняла, что это Сострадающие. У них были странно характерные лица, лица, которые нетрудно увидеть в этом мире, проснувшись, мужчины и женщины, которых я сразу узнала бы, кем бы они ни были...
Они приходили часто, выходили вдруг из пустоты пустыни, освещенной изнутри. Мне это не приснилось, Отец. Всякий раз, когда они снова уходили, это было возвращение к «Работе Мира» — всегда одна и та же фраза, формула, молитва. У них было наивысшее из призваний. Если был какой-то смысл в нашей жизни в этой ужасной пустыне, это — сохранение надежды на то, что однажды мы окажемся среди них, будем учиться Работе, выходу за пределы Мира.
Почему они столь долго оставались немы? Немы и невидимы. Я утратила способность их узнавать? Я должна найти их снова. Для меня еще должно быть не слишком поздно. Иногда я представляю, что ты ведешь экспедицию в Шамбалу, отряды всадников в красных кителях, и вот они в безопасности, среди Сострадающих. Пожалуйста. Если тебе что-то известно, пожалуйста. Я могу продолжать блуждать, но не могу оставаться на этом уровне познания вещей, я должна вознестись, здесь я слепа и уязвима, это терзает мое сердце...
Знаешь ли ты о тибетском ученом-принце шестнадцатого века Ринпунгпе? Скорбя о смерти отца, после которого он остался последним в династии, пока его царство осаждено врагами, Ринпунгпа верит, что сможет найти совет лишь в Шамбале, где возродился и теперь живет его отец. Принц пишет ему письмо, но не знает, как его доставить. Потом в видении ему является Йог — это сам принц, человек силы и ясности ума, которым, как ему известно, он должен стать, его отец отбыл в Шамбалу, и Рипунгпа также понимает, что этот Йог станет его вестником.
Мистер Кит Траверс, который доставит тебе это письмо, подобно мне путешествует по милости Сил, расстановку и численность которых он не понимает в полной мере, и это может принести ему вред. Он, как и я, должен продолжать учиться избеганию захвата в плен и побегу из плена, а если повезет, иногда и контратакам. Он — не мое «второе я», но я чувствую, что в некотором смысле он — мой брат.
Отец, странная двойственность моей жизни давно известна — дитя, спасенное от рабства, но продолжающее свое движение по древней дороге унижений. Какая-то другая версия меня находится с тобой в Шамбале. Эта версия меня, оставшаяся за пределами Шамбалы, как принц Ринпунгпа, вынуждена довольствоваться отправкой письма. Если ты его получишь, пожалуйста, найди способ ответить.
С любовью.
Иншалла.
Потом люди спрашивали у Кита, почему он не взял с собой портативную камеру. Он уже заметил, сколь много европейцев начали определять себя с помощью поездок, которые они могут себе позволить, и частью процесса были поиски того, кого можно будет заставить бесконечно скучать, чтобы получились эти расфокусированные снимки с кривой композицией.
Он сохранил несколько отрывных талонов, поэтому в общих чертах знал, что маршрут его пролегал через Бухарест в Констанцу, где он поднялся на борт маленького замызганного пароходика и приплыл вдоль побережья Черного моря в Батуми — там запах лимонных рощ можно было почувствовать прежде, чем вы их увидите, там он сел на поезд и пересек Кавказские горы, русские стояли у дверей духанов и наблюдали, как они проезжают мимо, дружелюбно поднимая стаканы с водкой. Горные склоны были усыпаны рододендронами, огромные бревна ореховых деревьев сплавляли по обрывистым потокам, бревна предназначались для строительства салонов-баров вроде тех, в которых Кит когда-то в юности бездельничал в Колорадо. Конечной остановкой маршрута был город Баку на Каспийском море, где у него сложилось впечатление, не подтвержденное фотографическими доказательствами, пребывания в очень отдаленном занесенном песками нефтяном порту: ночь среди дня, адские небеса, красно-черное кипящее варево, черные сумерки, никакого спасения от запаха, улицы, ведущие в никуда, всегда на расстоянии лишь шага от беспамятства, вызванного подмешанными в пищу наркотиками, или клинка наездника ковров, жизнь здесь стоила не просто дешево — иногда она являлась и вовсе отрицательной величиной, по словам независимых представителей Западного бассейна, с превеликой радостью изливавших ему свои откровения, здесь можно было заработать слишком много денег и слишком легко было их потерять... единственным утешением были корпоративные вечеринки, проводившиеся на борту корпоративных яхт, пришвартованных среди нефтяных танкеров у причала, иллюминаторы их были запечатаны песком и запахом нефти. Фьючерсы этих посетителей, если говорить с актуарной точки зрения, не казались Киту блестящими, и он покинул Баку, с каким-то ужасом глядя с верхней палубы на порт, уходящий вдаль под черными небесами среди столбов пламени, источников природного газа, горящего со времен древних огнепоклонников, каракулей нефтяных вышек и погрузочных пирсов на фоне расплывчатого света над водой.
Так что он пересек Каспийское море, лавируя среди нефтяных танкеров и флотилий ловли осетра, сел в Красноводске на поезд Закаспийской железной дороги, проехал по краю пустыни Каракум, непостижимо простиравшейся слева, в то время как
