Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

В разогнанности огромной всероссийской работы это была такая дикость, не помещалось в уме: сегодня днём вместо министерства сидел на кадетском ЦК, недоумевая.

Однако решилось всё благополучно, остаёмся.

Однако: вот уже ясно называли на министерство земледелия — Чернова?.. Какая странность: как же можно назначать на живое место? И что этот Чернов, эмигрантский мечтатель, реально когда-нибудь делал?

Шингарёв даже не спорил горячо, а смотрел печальными глазами: ведь они совсем не понимают, какая громаднейшая работа им тут уже сделана, и ещё совершается, и насколько он в курсе всех движений, замыслов, крупных и мелких, — да как же его оторвать? да только прервётся всё!

Но советские всё неумолимее требовали себе земледелия, и слышать не хотели без этого. Однако проявился такой оттенок, что Чернов не хочет иметь дела с продовольствием. И Шингарёв стал соглашаться так: отдать земледелие, с его далёкими перспективами передела земли, с его висящими до Учредительного Собрания проблемами — с выкупом, без выкупа, в частное пользование или трудовое, социализация или национализация, — но оставить себе дело продовольствия, так принятое к сердцу, так живо двинутое им. Накормить страну в 1917 году — это была теперь честь Шингарёва, и этим оправдался бы его каторжный труд.

Но торговля портфелями шла дальше — и он в отчаянии видел, что у него хотят вырвать и продовольствие. И не потому, что был бы на него напросливый кандидат, а просто по счёту портфелей надо было отдать социалисту.

И из-за этого всё ломали! Да самое сердце отрывали! Он объяснял — всем вместе, а уже и поодиночке, кто его слушал: что он ведёт грандиозную операцию по заготовке хлеба, берётся спасти потребляющие центры до нового урожая, — что он провёл уже массу мероприятий, и теперь, когда вот-вот должны сказаться благоприятные результаты, в какую дикую голову может прийти — оторвать его? Да он ни за что не согласится!

Нет!? — министры не понимали?? Они готовы были предать и дело, вместе с ним самим.

А к тому ж — не оказывалось никого на министерство финансов. И стали толкать туда Шингарёва, льстя ему, что он специалист по финансам.

А это — было уже вдвойне обидно. Легче просто быть вышибленным из правительства. Заслужив себе в Думе славу финансового эксперта, Шингарёв в марте и ожидал получить министерство финансов. Но тогда отказали потому, что этот портфель был удобен Терещенке, — и Шингарёва пустили на новое незнакомое дело. А когда он и его освоил — теперь портфель финансов стал неудобен Терещенке, так возвращайся на финансы.

Нет! Шингарёв отказался наотрез: сейчас — я больше подготовлен к продовольствию, чем к финансам.

Этот переход сейчас был бы уже настолько глуп, что Шингарёв решил не подчиняться, даже если будет настаивать собственный ЦК партии.

И заколебались. Стали прикидывать: а не дать ли финансы Мануйлову (гуманитарному профессору, вовсе ничего не понимающему в них)? Но тогда Шингарёву ничего не остаётся вообще? Новый вариант: дать ему торговлю-промышленность...

Варианты взлетали, как ракеты на фейерверке: а кому тогда просвещение: Гримму? Кокошкину?

Когда без споров раздали портфели Керенскому, Терещенке, Скобелеву и Чернову — снова всё упёрлось в министерство продовольствия. Советские настаивали, что должен быть их кандидат, а именно Пешехонов.

Так что ж, Пешехонов будет теперь менять направление продовольственной политики? Нет. Так зачем тогда смена? Именно теперь, когда вот, через месяц, скажутся все результаты?..

Однако коллеги Шингарёва все сдавали. А он набрался твёрдости: нет, нет, нет!

Возникал и такой вариант: пусть Шингарёв сохранит себе министерство продовольствия — но и сверх того берёт финансы. А Пешехонову — почту и телеграф.

Тут ждалась делегация крестьянского съезда. И Шингарёв с надеждой задумывал: обратиться прямо к ним, объяснить положение с посевами, урожаем, и что нельзя перетрясывать это ведомство на ходу, — крестьяне поймут и заступятся.

Но делегация пришла неожиданная: свой же левый думец Дзюбинский (про которого в Думе говорили, что он и одну курицу бы не вырастил), три эсера (все три городские, один всю жизнь эмигрант), и ещё двое, но тоже не пахари, а политики.

И обращаться к ним за поддержкой не пришлось. (Но всё-таки: съезд крестьянский открывается? Вот к ним и воззвать, что режут скот.)

А они явились со своим ультиматумом: чтобы Пешехонова сделать демократическим министром внутренних дел. Так тогда бы продовольствие могло остаться Шингарёву? — но без портфеля оказывался сам князь Львов. Замахали на крестьянских делегатов и министры, и советские, отговорили. Те прочли готовый тут проект правительственной декларации, согласились — и ушли.

А перекидка портфелей продолжалась. Недоставало ещё кадетов, и недоставало постов для них. Создать „министерство социального строительства”? Нет, пока только — социального обеспечения. Набокову? А он не хочет.

И нечего давать Кокошкину. Изобрели для него на правах министерства специальное ведомство по подготовке Учредительного Собрания.

Или — управляющего делами? (Неясно было с Набоковым.)

Уже не было сил ни у кого — двое суток чехарды, невыносимо! В половине третьего ночи, уже 4 мая, обе стороны подписали чистовой экземпляр декларации — и на этом, зевая, разошлись, так и не составив правительства.

ВСЕРОССИЙСКОМУ СОВЕТУ КРЕСТЬЯНСКИХ ДЕПУТАТОВ

В министерство земледелия поступает много тревожных известий о реквизиции волостными исполнительными комитетами племенного скота. Необходимо сохранить от убоя весь лучший скот России, которого и ранее было немного, а теперь лишь остатки... Каждый день дорог.

167 (фрагменты народоправства — провинция)

В Киеве образовалось несколько властей — Комитет общественных организаций, от которого по многолюдству выделился Исполнительный комитет (он стал заседать в императорском дворце расстрел л невской постройки, среди зелени Царского сада, и получил полномочия от Временного правительства), Совет рабочих депутатов (там уже были активные большевики братья Пятаковы, и с ними Евгения Бош), Комитет военных депутатов (секвестровавший себе типографию Лавры), командование Военным округом и Центральная украинская Рада, кроме них — городская дума и губернские власти.

Киев быстро терял свой нарядный вид и чистоту, тут ещё добавились бедствия от небывалого наводнения Днепра. Новая милиция не стояла на постах, не справлялась с порядком, плохо понимала свои обязанности, не мешала бежать уголовникам или даже освобождала их за взятки. Ввели таксу на хлеб, тогда несколько пекарен прекратили выпечку хлеба. Забастовали военнопленные, обслуживающие городские предприятия, — с требованием себе 8-часового дня. В противоречие с газетами город живёт чудовищными слухами, в кофейнях и на улицах передают то о еврейских погромах в Одессе, то о контрреволюции в Калуге. Много тревог после Украинского конгресса: боязнь, что украинцы объявят своё временное правительство.

После наводнения человек двадцать солдат, руководимых одним штатским, под видом богомольцев проникли в дальние пещеры Киево-Печерской лавры, совершили кощунство над мощами преподобного Паисия и рассекли его череп. Монах поднял шум — негодяи скрылись. Епархиальный съезд напечатал объяснение, что это — черносотенная провокация, работа тёмных сил, которые пытаются играть на религиозных чувствах масс и тем вызвать беспорядки.

В первомайский праздник 18 апреля на Владимирской горке оратор призвал митинг бороться против войны и против Временного правительства. Толпа закричала: „Немецкий шпион! Арестовать!” Хотя оратор уверял, что он не шпион, а большевик, — его арестовали, отвели в милицию. Там он назвался: Каменев, член Исполнительного Комитета петроградского Совета. Его отпустили. (Потом оказалось — никакой не Каменев.)

В Киеве три тысячи солдат-украинцев из разных воинских частей, не спрашивая начальства, решили составить из себя 1-й украинский полк имени Богдана Хмельницкого. Выбрали командира полка и остальных командиров. И с украинскими жёлто-синими знамёнами подошли к зданию дворца, где заседал президиум Комитета военных депутатов. Члены Комитета вышли на балкон. Председатель Комитета Таек заявил, что признаёт право на самостийную Украину, но сейчас, ввиду грядущих боёв, опасно дезорганизовать армию созданием национальных частей — и поэтому он возражает против такого полка. Заорали, забранились, не дали ему продолжать. Тогда, руки поднимая, добился слова через рёв член Комитета Брантман: что ему больно видеть, как свободные сыны Украины не дают возможность товарищу Таску высказать мнение, разделяемое всем Комитетом. Провозгласил „славу самостийной Украине” и просил спокойно выслушать Таска. Но ни тот, ни прибывший затем командующий Военным округом ген. Ходорович ни в чём не убедили солдат. Позвали на совещание избранных командиров — не убедили и их.