Молчание Шахерезады - Суман Дефне
Джульетта оборвала сына нервным взмахом руки.
– Хватит, Жан-Пьер, мелодрам, сейчас не до этого. Нужно немедленно уезжать. Раз нет Мустафы, поймай на улице какого-нибудь мальчишку и отправь с ним записку Филиппу. Пусть пришлет нам машину. Нельзя оставаться в этом аду!
Эдит обошла брата со спины и выглянула в окно. Больничный двор, где в тени фиговых деревьев гордые мамочки показывали друг другу своих новорожденных малышей, казался самым что ни на есть спокойным уголком. Она с беспокойством подумала о Зои с дочкой. Куда они побежали, когда полилась кровь? Ведь их могли задавить в толчее. Внезапно внутри у нее все похолодело. Может, в этот раз мать и не зря так разгорячилась. Может, и правда приближается большая беда. Всю страну уже на части разорвали, и Смирну ждет то же самое.
Не говоря ни слова, она вышла из палаты, чтобы отправиться на поиски Мустафы. Вопль Джульетты эхом отразился от высоких больничных потолков.
Улицы были пустынны, небо затянуло тучами. Не оглядываясь по сторонам, Эдит быстро шагала к маленькой площади в верхнем квартале. Где-то здесь жил ее управляющий Христо. Вспомнилась зловещая утренняя тишина в пустом доме. Из какого-то переулка вдруг выскочила группа парней с ножами в руках и исчезла в направлении района Святой Екатерины. Хозяин кофейни поспешно убирал стоявшие под навесом столы. Может, Мустафа сидит там, внутри? Не случилось ли чего с ним? А те парни с ножами, куда они побежали?
Жан-Пьер сказал, что греческие солдаты срывали с турок фески. А Мустафа свою ярко-красную феску носил с гордостью, всегда тщательно расчесывал кисточку на ней. Прижавшись рукой к запотевшему окну, она заглянула внутрь. Двое мужчин играли в нарды в углу, окутанном сигаретным дымом. Издалека слышалась стрельба. В полицейском участке, стоявшем на южной стороне площади, были разбиты окна, незапертая дверь открывалась и хлопала.
Ветер с моря внезапно усилился, стал поднимать и закручивать лежащие на мостовой листья и ветки. По лицу ударили первые капли, и в то же мгновение обрушился ливень. Зонтик Эдит вывернулся наизнанку. В доме напротив отворилось окно, и маленькая белая рука торопливо собрала белье с веревки. Нужно было где-то укрыться. Дождь хлестал с такой силой, что по улицам потекли маленькие речушки. Поток в середине улицы с каждой секундой набирал скорость, унося за собой все, что попадалось ему на пути.
Эдит вымокла до нитки. Она еще раз прокляла себя за то, что надела утром летние тканевые туфли. За угол, подгоняя ослика, свернул молочник. Вслед за ним она нырнула в маленькую улочку и спряталась под карнизом какого-то дома. Стояла, прислонившись к стене и опираясь о зонтик. Улочка была такая узкая, что карнизы домов соприкасались, закрывая небо. Вдруг откуда-то появился промокший пес. Увидев Эдит, он подбежал к ней и приветливо завилял коротким хвостом, как будто друга встретил, а потом прижался к ее ноге мокрым телом.
– Думаешь, я спасу тебя, глупенький? – произнесла Эдит, касаясь кончиками пальцев в белых перчатках рыжей шерсти. – Себя однажды я уже спасла…
К горлу поднимался горячий ком. Эдит закрыла глаза и позволила излиться слезами. Подобно дождевым потокам, что тащили по мостовой ветки и листья, слезы принесли воспоминания, которые она пыталась спрятать подальше.
Это была старая, очень старая рана, но сердце все еще ныло от тоски по неудавшейся любви. Слезы стекали по мокрым от дождя щекам, и морщинка между бровями, что так раздражала Джульетту, на мгновение разгладилась.
Рыжий уличный пес поднял к небу свои подведенные глаза и с недоверием уставился на тучи.
Шел дождь из лягушек.
Незваный гость
В тот вечер, когда Сюмбюль единственный раз встретилась с Эдит, в доме на улице Бюльбюль – в саду этого дома меня найдут три года спустя, – дела шли кувырком, а нервы были натянуты.
Высадка греческой армии, перестрелка на набережной, погром лавок в том районе, дождь из лягушек – кроме этих причин была еще одна. В тот день в доме Хильми Рахми, где он сам не появлялся уже несколько лет, случилось еще кое-что. Когда много позднее Сюмбюль рассказывала мне об этом, она перескакивала с одного на другое, будто сон припоминала, и я уже сама расставила все части по порядку, собрав в единую картину.
Во время ее рассказа я кожей чувствовала страх. История – это не только слова. В любой истории присутствуют десятки и даже сотни деталей. Об этом знают лишь те, кто, подобно мне, не может говорить. Другие же думают лишь о том, что им надо высказаться, а слушать забывают. Да и себя они не слышат. А между тем скорость речи рассказчика, интонации его голоса, игра света и тени на его лице… в какие-то моменты он полностью забывает о вашем присутствии, в какие-то – смотрит вам прямо в глаза, и даже запах, исходящий от его кожи, – все это погружает в мир его истории. Бывает, когда вы слушаете кого-то, во рту вдруг появляется непонятный привкус, и это тоже имеет отношения к словам. В своей груди вы чувствуете то страх, то тревогу, то потаенную страсть. Вот так и со мной было.
В тот вечер, когда Эдит в своем восхитительном платье гранатового цвета появилась на улице Бюльбюль, в доме был еще один гость. Весьма молодой мужчина в феске – коротко подстриженные блестящие усы и буравящий взгляд зеленых глаз. Тевфик-бей, господин из Стамбула. Я-то, слушая, и слова не произнесла, но Сюмбюль все равно добавляла то и дело: «Ты не смотри, что он казался таким совершенством. Наверняка у него была какая-нибудь странность. У всех свои причуды. У всех. Кто знает, какие водились за ним?»
Не мучилась ли Сюмбюль желанием выведать в ту единственную ночь, что они все провели под одной крышей с красивым молодым мужчиной, эти присущие ему странности? В ту одинокую ночь, одну из многих, проведенных без мужа, который сражался в бесконечных войнах, не мечтала ли она прильнуть к этому незнакомцу, дыхание которого доносилось из комнаты на нижнем этаже? Почему бы и нет? Неужели не хотелось черкешенке в самом соку, к телу которой никто не прикасался с той ночи, когда она забеременела младшим сыном Доганом, прижаться к горячей груди? А как иначе объяснить тоску, что тлела в ее глазах на этих словах?
Или же?..
Или же я сама все это придумываю, чтобы оправдать собственный грех и успокоить совесть?
Или же я единственная, кто пробирается посреди ночи в спальню к мужчине – и ведь к какому мужчине! – чтобы он насытил мое изголодавшееся по ласке тело?
Этот голод вполне мог быть наследственным. Уж не будем забывать о том, как моя бабушка Джульетта прохладной летней ночью, когда все вокруг окутывал аромат жасмина, а с неба лился серебристый лунный свет, проскользнула в постель Николаса Димоса, спавшего в доме ее мужа. Или же о том, как моя мать Эдит, решительно отказываясь от брака, не отпускала от себя того смуглого индуса.
И все же… И все же не кажутся ли прегрешения этих женщин, которых я никогда не видела, чем-то совсем невинным по сравнению с грехом, совершенным мной?
Что же до Сюмбюль, то она сначала приняла Тевфика за одного из приятелей-младотурок своего деверя Хусейна. Неудивительно, ведь мужчина сам так и представился. Нет, конечно же, не младотурком, а другом Хусейна. В то время (шел тысяча девятьсот девятнадцатый год по европейскому календарю) никому бы уже не хватило духу назвать себя младотурком, ибо власть в разгромленной империи теперь принадлежала противникам младотурецкого движения. Когда за ужином, к которому, уступив настойчивости гостя, присоединились и женщины, Мюжгян поинтересовалась, откуда они с Хусейном знают друг друга, Тевфик-бей лишь сказал, что знакомство у них давнее, а его жесткое выражение лица, как по щелчку фокусника, сменилось обаятельной улыбкой, рассеявшей подозрения женщин.
Лишь много позже выяснилось, что Тевфик вовсе не был хорошим другом Хусейна, а был борцом за независимость, и муж Мюжгян познакомился с ним во время протестов рядом с парком Бахри-Баба. Хильми Рахми даже годы спустя винил в смерти брата этого Тевфик-бея и при каждой возможности выговаривал Сюмбюль за ту ночь, когда они пустили «первого встречного» под крышу своего дома.
