Две королевы - Юзеф Игнаций Крашевский
Особой симпатии он не имел ни к кому, прежде всего любил себя.
Идти под руководством Бонера против Боны и молодого короля – это могло кое-что обещать; но итальянку он боялся. Держаться с Боной? Это означало, что должен был долго ждать, пока Дземма стала бы ей ненужна.
В этой неопределённости, как раньше, так и теперь, он остался на нейтральном положении ждать и использовать первую удобную возможность.
Он знал, что через несколько месяцев должна приехать молодая королева. Сразу же по её прибытии должна была начаться борьба, а протянутья долго не могла, потому что Бона медленно действовать не умела. Король был старый и всё более слабый… Он не скрывал от себя, что ему предстоит тернистый путь; но когда глядел издалека на это чудо красоты, которое было наградой за труды, и говорил себе: «Будет моей!», – никакая жертва не казалась ему слишком великой.
Все считали Дудича весьма ограниченным человеком; трудная и нелепая, как он сам, речь ещё сильнее подтверждала это убеждение, – чуть ли не шутили над его глупостью. Он никогда не считал себя очень умным, но чувствовал, что теперь какая-то горячка, наполовину амбиции, наполовину любовь придавали ему силы и разум, каких не имел никогда.
Смотрел на людей и ему казалось, что видел их насквозь и понимал, обдумывал планы и чувствовал, что они не были такими уж плохими. Не отличались они слишком сложными выдумками, были крайне простые, но знание обычной природы человека служило им фундаментом. Верно, что тот, кто рассчитывает на людскую слабость, самолюбие и тщеславие, жадность, желание мести и т. д., тот редко ошибается.
Дудич не был теперь таким глупым, как о нём думали.
Пару раз он показался при дворе старого короля, в котором он всё ещё числился, крутился перед глазами Бонера и других, но никто в нём здесь не нуждался, даже не изволил на него глядеть. Пошёл, однако, поджидать на проходе, не бросит ли на него взгляд старая королева, не скажет ли ему доброго слова. Тут ему повезло больше.
Бона знала всё и, кажется, что любовь смешного Дудича к прекрасной Дземме не была для неё тайной, поэтому, может, уже теперь рассчитывала на него, когда будет нужно избавиться от итальянки.
Она знала сына, предвидела, что эта любовь должна остыть и закончиться. Тогда Дудич мог служить для того, чтобы она избавилась от бремени. По этой ли причине, или оттого, что нуждалась в большом количестве слуг и отобрать их хотела у противников, королева показала Петрку милостивое лицо.
Проходя через пару дней около него, она остановилась.
– Есть у тебя дела при короле? – спросила она.
– Там во мне не нуждаются, – ответил Дудич.
Бона кивнула головой и пошла, но прошло много времени, а этот вопрос не дал никаких плодов.
Петрек регулярно приходил в замок, одетый самым необычным образом, точно хотел вызвать смех, останавливался то тут, то там в ожидании приказов – никто их ему не давал. До вечера он мучился так, блуждая по приёмным, просиживая на лавках, предлагая услуги, которых не принимали; чаще всего в город он возвращался поздно, пригласив на вино кого-то, кто ему нужен.
Дудича избегали, потому что его общество смешило людей, которые были с ним, но те, кто нуждался в деньгах, льстили ему. Дудич, когда рассчитывал, что подарок окупится, давал, хоть экономно.
С того времени как он подарил прекрасной Дземме запонку, хотя итальянка презрительно, гневно, гордо смотрела на него и явно избегала, Петрек упорно ей навязывался.
Порой она бранила его – он кланялся; а назавтра перед ней была та же нелепая физиономия с маленьким носом, широким ртом и жалкими усами на широком на просторном поле.
Её это очень выводило из себя, она гневалась, и в конце концов сказала Замехской, чтобы запретила Дудичу это преследование.
Говорить ему об этом было как о стену горох – слышал, но не слушал.
Запонку она приняла.
Дудич ломал голову, что бы теперь послать такого красивого и заманчивого, чтобы итальянка не отказалась принять это. Он знал, что второй подарок гораздо трудней будет ей навязать, чем первый, а стоял на своём, что завоюет прекрасную девушку княжескими подарками.
Сам он особо не разбирался в произведениях искусства и не сумел бы, может, отличить итальянской работы от отечественной, но у него был знакомый итальянец художник. Он снова велел ему розыскивать самые восхитительные драгоценности. В то время в Польше их хватало, потому что связи с Италией и торговля всякого рода поделками оживились. Из Венеции и Генуи текли такие искусные филигранные цепочки, пояса, ожерелья, кольца. Обычай дарить подарки обеспечивал их продажу; многие вельможи так любили драгоценности, что наполняли ими целые сундуки.
Поэтому Дудичу, который не жалел на это денег, легко удалось найти пояс филигранной работы, такой красивый, что люди сбегались посмотреть на него. Он был очень дорогой, но Петреку было это безразлично, ему было важнее, чтобы не было равного. Таким образом, он привёл десяток упрошенных знатоков, чтобы оценили и сказали, как им кажется. Все признавали его шедевром. Дудич немного поторговался, заплатил и забрал. Ломали себе голову, для кого? А так как он был немолодой и некозистый, смеялись над ним.
Однажды утром Замехская его увидела входящим снова.
Он начал с того, что после приветствия преподнёс ей в подарок несколько пар дорогих в то время, искусно вышитых, ароматных и очень красивых перчаток. Она сразу поняла, что чего-то будет от неё требовать.
– Ваша милость уже однажды оказали мне свою благосклонность… я снова лезу под ваши крылья.
– А, пане Петр, – живо ответила старуха, – крыльев я не имею, а что раз удалось, второй, верно, не получится.
Дудич покачал головой и достал из-под плащика коробочку; не говоря ни слова, открыл её и показал золотистый пояс – настоящее чудо. Казалось, что он сплетён, вышит из тонюсеньких, как волос, нитей. Каждый кружочек, каждое звено, каждая частица имела в себе столько сплетений, искусных изгибов, фантастических линий, что глаза в этом терялись. Сколько работы и терпения, сколько времени было нужно, чтобы из этих частичек, так красиво и старательно выделанных, создать такое произведение, так богато и широко развёрнутое.
Замехская остолбенела и задумалась.
«Как этот человек её любит! – думала она.
– Ну что? – сказал он. – Разве не стоит подарок королевы? Пусть им забавляется, я ничего за него не хочу, ничего… даже, чтобы смотрела на меня; пусть только знает, что я упрямый.
– Но для чего тебе это, – сказала погрустневшая Замехская, –
