Том Холт - Александр у края света
— Подойдет в самый раз, — сказал я. — Если он так действует на нас, подумай только, каково придется пчелам.
Мы также реквизировали маленькую лопату и глиняный черепок, чтобы было чем выгребать обалдевших пчел. Когда мы добавили эти предметы к нашему инструментарию, я заметил, что Александр смотрит на них тревожным взглядом. Я спросил его, в чем дело.
— Я думал о той истории, — ответил он.
— О которой именно? — спросил я. — Их несколько, знаешь ли.
Он странно взглянул на меня, и я вдруг понял, что он совершенно лишен чувства юмора. Ну что ж, никто не совершенен.
— Та, о лидийцах, — сказал он. — Ну ты знаешь, про то, как они отправились воевать с персами, и были до того уверены, что победят, что взяли с собой кучу цепей, колодок и всего такого прочего, чтобы заковывать пленников, а кончилось все тем, что после битвы все это надели на них самих. Я много думал об этой истории, — добавил он.
— Правда? Ну что ж, разумно. Я, правда, не думаю, что пчелы закуют нас в цепи и отправят собирать мед с цветов.
— Я не имел в виду — буквально, — сказал он терпеливо. — Просто это немного... есть такое выражение...
— Испытывать провидение?
Он кивнул.
— Точно, оно. Но все же я думаю, что нам надо будет собрать их побыстрее, пока они плохо соображают, так что лучше все же взять это с собой.
Боги; много лет я не окуривал пчел и был совершенно не уверен, что смогу вспомнить, как это делается. Нужна определенная сноровка, чтобы большая часть дыма пошла в гнезда. Однако по ходу дела Александр присвоил мехи и вцепился в них с такой силой, что я даже не стал предлагать взять эту часть операции на себя. Небезынтересное отступление: несколько лет спустя я спросил его, помнит ли он этот эпизод, и он ответил да, конечно. В ходе беседы мы вспомнили, как он взял на себя самую сложную часть, и он сказал, что настоял на этом, поскольку понял, что тот, кто управляется с мехами, будет искусан с большей вероятностью, чем тот, кто держит треножник; если опасность поджидала в первых рядах, то он должен был занять эту передовую и самую опасную позицию, ибо был лидером. Он процитировал знаменитые строки Гомера, те самые, которые люди, вовсе его не знающие контекста, норовят извергнуть при каждом удобном случае:
Сын Гипполохов! за что перед всеми нас отличают
Местом почетным, и брашном, и полный на пиршествах чашей
В царстве ликийском и смотрят на нас, как на жителей неба?
И за что мы владеем при Ксанфе уделом великим,
Лучшей землей, виноград и пшеницу обильно плодящей?
Нам, предводителям, между передних героев ликийских
Должно стоять и в сраженье пылающем первым сражаться
(Гомер. Илиада. перевод Н. Гнедича)
— да только он все перепутал, а может быть, его учитель пользовался какой-то другой версией; каким-то образом он включил в свою цитату другой знаменитый отрывок о Главке Ликийце, так что четвертая строка звучала следующим образом:
ибо всегда совершенством превосходим всех прочих мужей.
— что вовсе не одно и то же. Но когда я попытался объяснить ему это, он мне не поверил; он сказал, что наш афинский Гомер — совершенно очевидно ненастоящий Гомер, и если кто из нас и ошибается, то это я; македонцы же знают Гомера лучше всех, поскольку по материнской линии сам он, Александр, происходит непосредственно от Ахилла. Он определенно относился к этому вопросу с самой крайней серьезностью, поэтому я не стал указывать ему, что в рамках этой логической системы, я, например, знаю о законе больше всех, поскольку один мой предок когда-то успешно провел закон через Собрание. Это совершеннейшая правда, хочешь верь, а хочешь нет — речь идет о декрете, отменяющем определенные торговые подати, наложенные на граждан Опунтской Локриды, торгующих на афинском рынке, и выпущенном вскоре после войны с Ксерксом. Законодательный акт, конечно, так себе, ибо податями облагались товары, с которыми локридцы дела вообще не имели; но тем не менее нельзя сказать, что наша семья не выцарапала свою имя в истории, где-то в уголке стены.
Ну так вот — у пчел не было ни единого шанса. Одно-единственное облачко тошнотворных благовоний — и они посыпались из гнезда на лопату, как навоз из коровьей задницы; все пошло в точности по плану и без каких-либо непредвиденных случайностей. Я, будучи историком, особо подчеркиваю это обстоятельство, поскольку это первое документально зафиксированное проявление невероятной удачливости Александра — той самой стихийной силы, которая позже позволила ему завоевать неприступный Египет без единой битвы или войти в Вавилон, самый укрепленный город мира, даже не постучавшись в ворота. Александр всегда был удачлив — качество, присущее ему в той же степени и в точности на тот же манер, что и моему отцу.
— Ладно, — сказал я, когда мы загрузили последнюю груду шевелящихся пчел в улей. — Мы взяли их в плен. Что мы теперь с ними сделаем?
Он посмотрел на меня так, будто я спросил, зачем он дышит.
— Отнесем отцу, конечно, — сказал он.
— Прекрасно, — сказал я, медленно кивнув. — Но вот что я тебе скажу: это ты их ему понесешь. Ты не станешь упоминать мое имя и скажешь, что сам их поймал. Я не уверен, что хочу как-то фигурировать в этом деле, когда ты выпустишь сто тысяч страдающих с похмелья пчел за обеденным столом отца.
— Я не могу так поступить, — ответил шокированный Александр. — Я не могу похваляться тем, чего на самом деле не делал. Какой в этом смысл?
Я вздохнул. Принцип дипломатической неприкосновенности был известен македонцам, но только как один из странных и непрактичных иностранных обычаев, вроде поклонения духам рыб, практикуемого гиперборейскими дикарями, или веры гирканских аскетов в то, что моча беременной овцы делает их неуязвимыми для стрел.
— Ты выполнил всю тяжелую работу, — указал я. — Не говоря уж о трудностях тактического планирования. Я же лишь дал тебе несколько чисто технических советов. Если ты взял город штурмом, кому достанется вся слава — тебе или тарану?
— Обоим, — твердо ответил Александр. — Я командовал, а ты помогал. Слава, — добавил он, цитируя кого-то, — это единственный товар, которого становится больше, когда им делишься.
Я слышал несколько иную версию, в которой говорилось о двух таких товарах: славе и собачьем дерьме.
— Подумай, — уговаривал я его. — К тому времени, как вернется твой отец, пчелы уже проснуться и будут находится в самом раздраженном состоянии духа. Кроме того, если ты не дашь им шанса обжиться в новом доме, они с большой вероятностью съедут и переберутся в новое место, так что их уже будет не найти.
Александр призадумался.
— Разумное соображение, — признал он. — Может быть, лучше будет мне забрать улей. Я найду для него место, а когда отец вернется, отведу его туда.
Мой отказ от участия в деле имел свои причины, и их было три.
Первая: юный Александр показался мне серьезным, вдумчивым парнем, не склонным ко злу.
Вторая: это снижало риск быть обвиненным в захвате зала для приемов роем пчел.
Третья: к этому моменту мне ничего так не хотелось, как оказаться подальше от этих самых пчел, готовых вот-вот проснуться.
— Как хочешь, — сказал я. — Отец твой и пчелы тоже твои. Но если что-то пойдет не так, мы никогда не встречались. Понял?
— Ты хочешь, чтобы я солгал своему отцу?
— Да.
Эта идея не пришлась ему по душе, но через некоторое он согласился называть меня одним из афинян, чьего имени он не смог запомнить. Чтобы придать этому правдивости, я дважды или трижды пробормотал свое имя себе под нос, так что он с чистой душой мог сказать, что не смог разобрать ни звука, когда я представился.
Я оставил Александра и пошел прочь. Едва я скрылся из виду, Александр схватил свой трофей и поспешил в город, к дому одного старика и его жены, которые некогда были главным управляющим и домоправительницей Филиппа соответственно. Отправляя эти обязанности, они чем-то вызвали величайшее неудовольствие юного царевича.
И вот в чем заключается разница между Александром и множеством других умных, находчивых ребят его возраста: любой из них залез бы на крышу и сбросил улей в дымовую отдушину, в то время как будущий герой Граника сперва незаметно подпер двери и окна снаружи, так что бедолаги оказались заперты, как в ловушке, вместе с целой фалангой обезумевших от ярости пчел.
Впрочем, его затея удалась не до конца. Улей застрял где-то в локте от крыши — и ни туда, ни обратно. Насколько я знаю, он до сих пор там, и кто бы не обитал в этой хижине, оказывается в густом дыму всякий раз, как ему вздумается развести огонь.
Когда Филипп вернулся домой, его сердце воителя не удалось порадовать великолепным трофеем. Вместо этого его встретили панегириком в адрес одного из афинских послов с перечислением его многочисленных достоинств и особым указанием на таланты учителя и военного инженера.
