Анатолий Домбровский - Чаша цикуты. Сократ

   — Уговаривал Менона другой мерзавец?

   — Другой!

   — А ты лишь передал деньги этого мерзавца Менону?

   — Да.

   — Он сам вручил тебе те двенадцать мин?

   — Нет. Мне принёс их его слуга.

   — Как зовут слугу? — спросил Сократ.

   — Я не запомнил.

   — А как зовут его хозяина? Ты помнишь?

   — Помню.

   — И как же его зовут?

Диний, наверное, только теперь понял, только в этот миг осознал, что он наговорил, в чём признался, сам того не желая. Он вдруг вытаращил глаза, обвёл толпу диким взглядом и страшно закричат, валясь на землю, на разбитые яйца, на растоптанные куски сырой рыбы. Смотреть на это было неприятно и жутко. Толпа стала расходиться. И вскоре возле притихшего Диния остался только один человек — Сократ.

Он помог Динию подняться на ноги и сказал:

   — Я доведу тебя до твоего дома.

   — Я сам, — возразил Диний и впервые посмотрел Сократу в глаза. — Это ты выставил меня на всеобщее посмешище, — сказал он, наливаясь злобой.

   — На посмешище — я, — согласился Сократ. — Но смертный приговор ты подписал себе сам.

   — Брось! — криво усмехнулся Диний. — Никто ничего не докажет.

   — А ничего и не надо доказывать, — сказал Сократ. — Тебя казнят не по приговору суда. Я даже думаю, что до суда вообще дело не дойдёт. Тебя убьёт тот, кто передал тебе деньги для подкупа Менона. Тот, от чьего имени ты уговаривал Менона сделать ложный донос на Фидия. Тот, кто виноват в смерти Фидия. Он убьёт тебя, чтобы ты не назвал его имя.

   — Но я же не назвал? — Голос Диния дрогнул, гримаса превосходства исчезла с его лица. — Не назвал?

   — Не назвал. Но ты был близок к тому, чтобы назвать. Вот за это тебя и убьют. Чтоб не назвал никогда. Но лучше б ты назвал. — Сократ взял Диния под руку, и они пошли.

   — Почему — лучше?

   — Потому что тогда у тебя появился бы шанс остаться живым.

   — Объясни, — попросил Диний.

   — Всё очень просто: ты называешь имя, этого человека арестовывают и ты оказываешься вне опасности. Ничто другое тебя уже не спасёт: ни клятва о вечном молчании, ни бегство, ни подкупы, ни ложь. Спасёт только правда, Диний. Так установили боги.

   — Кажется, ты прав, — не сразу согласился Диний. — И как мне всё это сделать?

   — Сейчас придёшь домой, напишешь признание и отнесёшь его в суд. После этого советую тебе на время покинуть Афины. Вернёшься, когда узнаешь об аресте... Кстати, мне ты уже теперь можешь назвать имя этого человека. Я не злоупотреблю твоим признанием, но воспользуюсь им, если тебя вдруг покинет решимость.

   — Это Клеофонт, — сказал Диний, — торговец музыкальными инструментами, чья мастерская и лавка у Одеона. Он уговорил меня, а я уговорил Менона. За деньги.

   — Ладно, — вздохнул Сократ: ответ Диния разочаровал его. Он надеялся услышать более известное имя. — Теперь ты пойдёшь один, — сказал он Динию. — У меня ещё есть дела на площади. Торопись, но будь осмотрителен.

   — Как случилось, что Менон сознался? — задержал Сократа Диний.

   — Ты выдал его за винной кружкой, которую поднёс тебе кто-то из богачей. И себя, Диний. И себя. Сосчитай, если помнишь, какая это была кружка. Думаю, что та самая, которую пьют для тюрьмы.

Сократ вернулся домой, вычистил птичник, наколол дров, натаскал из колодца целый пифос[87] воды — для стирки и для мытья, искупал старшего сына, Лампрокла, который стал стыдиться своей наготы перед матерью, искупался сам, надел чистый хитон, выпил килик вина, поцеловал подобревшую к нему Ксантиппу и отправился навестить своего старого друга Критона.

Критону нездоровилось. Он лежат на ложе, устланном овечьими и козьими шкурами, укрытый двумя или тремя шерстяными плащами; на полу у ног дымилась жаровня с красными углями, на столике стояло питье — горячее молоко с мёдом. На вопрос о том, что с ним случилось, Критон ответил:

   — Простудился. Ездил во фриасийское имение и простудился. Попал под холодный дождь.

   — Каждый год с тобой это приключается. Ведь научен уже, мог бы и поберечься, — упрекнул друга Сократ.

   — Мало ли чему мы научены. Вот мы знаем, что все люди умирают, а всё равно рожаем людей, — возразил Критон.

Так то женщины рожают, — засмеялся Сократ, — их чему ни учи — всё зря.

   — И мужчины не лучше, — сказал Критон.

Сократ не стал ему перечить. Он любил Критона с детства. Они были ровесниками, вместе росли, вместе получили мусическое и гимнастическое воспитание[88], вместе прошли суровую школу эфебов, оба были гоплитами в недавних войнах. В одни год женились, оба принадлежали к одному дему Алопеки. Правда, Критон происходил из богатой семьи, а Сократ из семьи каменотёса... Критон также любил Сократа. Более того, он его обожал — за его ум, выносливость, мужество, отчаянную беспечность. Особенно же за ум, за учёность, полагая, что сам он испытывает большой недостаток в этих качествах. Это обожание обнаружилось в нём лишь в последние годы, когда афиняне заговорили о Сократе как о софисте, мудреце, хотя Сократ себя таковым не считал. Он говорил: «Мудрыми могут быть только боги, а что касается людей, то им дано лишь любить мудрость. Поэтому я не софист, не мудрец, а философ, любитель мудрости». Критон любил Сократа нежно, потому что нежность была свойством его натуры. Сократ же бывал с ним грубоват и даже резок, что в свою очередь было свойством сократовской натуры — натуры драчуна, спорщика, рубаки.

   — Ты давно не был у меня, и я просто заскучал, — пожаловался Критон.

   — Скука — это прекрасное чувство, если люди не впадают от него в сон, — сказал Сократ. — Скука отвращает людей от суеты и заставляет думать о том, что выше всех мелочей жизни.

   — И что же выше всех мелочей жизни? — спросил Критон и затаился в предчувствии сладостного мига, когда Сократ откроет ему ещё одну из блистательных истин.

   — Выше всех мелочей жизни — кувшин доброго вина, — заржал Сократ. — Кто пьёт вино, тот не скучает!

   — Ты так редко бываешь серьёзным, — обиделся Критон. — Конечно, я велю принести вина, но и ты сделай мне какой-нибудь подарок. Я целыми днями лежу здесь один, а ты не хочешь подарить мне хотя бы одну мысль, над которой бы я задумался. Вот зря уходит моё время — ни работы, ни размышлений. Валяюсь, как бревно.

   — Ладно, не сердись, — сказал Сократ. — Сейчас я расскажу тебе такую историю, над которой ты будешь размышлять не один день. Это история о Меноне, Динии и Клеофонте... Вели же принести вина!

Рассказ Сократа был не таким уж долгим — больше времени ушло на питье вина: Сократ запивал вином едва ли не каждую произнесённую им фразу.

Критон терпеливо перенёс это мучение и сказал, когда Сократ закончил рассказ:

   — Как ты мог так рисковать? Ведь и на тебя могут состряпать ложный донос, и тебя могут убить. Если уж Клеофонт и станет кого-нибудь убивать, то прежде всего тебя, а не Диния или Менона. Сегодня я, пожалуй, не отпущу тебя домой до утра. Теперь такие тёмные ночи, самое подходящее время для тайных убийств. О боги, как ты меня растревожил, Сократ.

   — Как и обещал. Волнений хватит на несколько дней, правда?

   — И ночей, Сократ. И ночей. Я не отпущу тебя, велю слугам запереть нас в этой комнате. Подумал ли ты о Ксантиппе, о детях, обо мне? Если они убьют тебя, я не переживу...

   — Вместо того чтобы похвалить меня за проницательность и смелость, ты запричитал, как баба, — разозлился Сократ. — Убьют, не отпущу, тёмная ночь... Кстати, ты помнишь, как я учил тебя без риска ходить по тёмным улицам? Надо идти босиком, чтобы никто не слышал твоих шагов, надо перебегать от стены к стене, от угла к углу, от дерева к дереву, таиться, вслушиваться, укрываться в тени, а не брести посредине улицы под луной. Словом, надо двигаться так, как будто ты за кем-то охотишься, и тогда никто не будет охотиться за тобой. Вот так я пойду сейчас домой. И меня никто не тронет. Спорим?

   — Иди, — устало махнул рукой Критон, отчаявшись уговорить Сократа остаться на ночь. — Но утром загляни ко мне успокоить. Или пришли кого-нибудь.

   — Лапрокла пришлю, — пообещал Сократ.

XII

Перикл-младший был уже вполне здоров, хотя болезнь не прошла для него бесследно: что-то изменилось в его внешнем облике, скорее всего — в выражении глаз: в них исчезло молодое озорство, стало больше сосредоточенности, внимания и даже печали или горечи, затаённого разочарования, скрытой обиды. Перикл, глядя на сына, ловил себя порой на мысли, что тот утаивает от него какую-то боль, что хворь не окончательно оставила его, в чём он не хочет или не может признаться. Во всём остальном он был таким же, как прежде, — непоседливым, предпочитающим гимнастические занятия мусическим, со страстью «рубился» на мечах со своими учителями, скакал по окрестностям имения на лошади в шумном сопровождении слуг, охотясь на лис. Он был статен, ловок, красив. Красоту он позаимствовал у матери, у Аспазии, всё же прочее — статность, силу, ловкость — у него, у своего отца, как хотелось думать Периклу. В молодости Перикл был и ловок, и статен, и силён. Это теперь, когда подкрадывающаяся старость даёт о себе знать печальными переменами, внезапными недугами и утратами, он выглядит в сравнении с сыном как старый зазубренный меч в сравнении с блестящим острым клинком. Впрочем, у старости есть одно преимущество перед молодостью — опыт. Опыт страданий, утрат и разочарований, который придаёт лицам стариков недостижимую для молодости печать мудрости и благородства. Этот опыт сквозит в их глазах печалью и горечью...