Александр Дейч - Гарри из Дюссельдорфа
За годы отсутствия Гарри в Гамбурге не произошло заметных перемен. Город был все так же одержим торгашеским духом, и по Юнгферштигу с тем же рвением сновали биржевые маклеры и мелкие чиновники, а у Каменных ворот и в кварталах гамбургской бедноты царила все та же нужда. Знакомые улицы и дома, лениво плавающие лебеди на озере у Альстер-павильона, старые друзья, сердечно принявшие его, — все напоминало о прошлом и бередило незажившую рану сердца.
Снова зазвучали ритмы любовных песен, и «магия места» вызывала к жизни былые страдания; каждый камень говорил о пережитой любви к Амалии.
Большой, таинственный город,Тебя приветствую вновь,Ты в недрах своих когда-тоУпрятал мою любовь.
Скажите, ворота и башни,Где та, что я любил?Вы за нее в ответе,Вам я ее поручил.
Ни в чем не повинны башни,Не могли они сняться с мест,Когда с сундуками, узламиОна торопилась в отъезд.
А ворота? — Она спокойноУскользнула у них на глазах;Если дурочка изворотлива,И воротам быть в дураках.
Гейне показалось, что «на смену старой глупости возникла новая», что он увлекся младшей сестрой Амалии, Терезой. В его поэтический дневник, в песни из нового цикла «Возвращение на родину» вошли намеки на это чувство:
В малютке с возлюбленной сходство,Я тот же смех узнаюИ те же глаза голубые,Что жизнь загубили мою.
Гарри недолго оставался в Гамбурге. Мимолетная встреча с дядей Соломоном, тотчас уехавшим из города на отдых, не привела ни к каким решительным разговорам. Банкир Липке, ссылаясь на неясность распоряжения дяди, прекратил выплату ежемесячного пособия. Собрав последние деньги, Гарри по совету врачей уехал на морские купанья в Куксгафен, на Северном море. Крепкий соленый воздух, солнце, морские купанья несколько укрепили здоровье поэта. Он писал стихи, где отражались и мысли, и чувства, и события, большие и маленькие. Все, даже шторм на море, становилось поэтической темой:
Играет буря танец,В нем свист, и рев, и вой;Эй! Прыгает кораблик,Веселый пляс ночной.
Вздымает глубокое мореЖивые горы из вод.Здесь пропасти чернеют,Там белая башня растет.
Молитвы, рвота и руганьСлышны из каюты в дверь;Мечтаю, схватившись за мачту:Попасть бы домой теперь!
В тихую, безветренную погоду спокойно набегали на берег серые волны Северного моря, лизали прибрежную песчаную полосу и бесшумно отходили, оставляя кружевную пену, резкий запах рыбы и водорослей. Гарри гулял по берегу, вдоль рыбачьих лачуг, следил, как готовят невод, как выходят в море здоровые, загорелые рыбаки, как помогают им в их суровой и опасной работе женщины и дети. В голове поэта слагались песни о море, и он сравнивал свое сердце с шумной и неуемной морской стихией:
А в сердце моем, как в море,И ветер поет и волна,И много прекрасных жемчужинТаит его глубина
Кончалось лето, становилось холоднее на море, курортные гости разъезжались. Уехал и Гейне.
Опять Гамбург, теперь совсем ненадолго. Одинокий, покидал поэт этот город, и его грусть выливалась в глубоких лирических строках:
На сером горизонтеВстают в вечерней далиГород и темные башни —Туманный призрак земли.
Свирепый ветер гонитУгрюмую пену вод,Размеренным взмахом веселГребец мой лодку ведет.
Вечернее солнце взглянулоВ последний раз, и вновьОткрылся далекий город,Где я утратил любовь.
И снова Люнебург. Пачка писем и газет ждала Гарри. Он читал отзывы о вышедшей в этом году книге. Его хвалили за простоту и чистоту чувства, но были отзывы, которые больно ранили поэта. Писатели католической партии обвиняли Гейне в грубости и богохульстве. Особенно большим нападкам подвергся «Альмансор». Гейне позволил себе поставить гонимых мавров выше христианских рыцарей, которые мечом и крестом уничтожали мавританские города и деревни. Самым жестоким ударом явилось известие о том, что в Брауншвейге «Альмансор» провалился на сцене. Трагедию поставил известный актер и режиссер Клингеман, играли хорошие актеры, и все же публика освистала «Альмансора», спектакль едва довели до конца. Гейне был уверен, что провал организовали брауншвейгские мракобесы. «Старонемецкие ослы» отомстили Гейне за его свободолюбие.
Гарри стал необычайно раздражительным, мнительность его росла. Приступы головной боли, тяжелой и мучительной, возобновились. Родные не понимали его и только жалели. В Люнебурге Гарри нашел лишь одного друга — молодого адвоката Рудольфа Христиани. С этим жизнерадостным и тонким человеком, любившим литературу и искусство, страстным почитателем Гёте, Гейне виделся почти ежедневно. В дни, когда Гарри мог выходить из дома, друзья гуляли в окрестностях Люнебурга, любуясь природой и читая друг другу стихи. Христиани нравились новые лирические стихотворения, написанные Гейне в Люнебурге. В этих стихотворениях сквозь печаль пробивались жизнелюбивые тона, и страсть к жизни побеждала грусть, таившуюся в сердце поэта. Однажды весной, когда друзья вышли на люнебургский вал, Гарри прочитал другу лирическую песню, где был нарисован окрестный пейзаж:
Печаль, печаль в моем сердце,А май расцветает кругом!Стою под липой зеленойНа старом валу крепостном.
Внизу канал обводныйНа солнце ярко блестит.Мальчишка едет в лодке,Закинул лесу — и свистит.
На том берегу пестреют,Как разноцветный узор,Дома, сады и люди,Луга, и коровы, и бор.
Служанки белье полощут,Звенят их голоса.Бормочет мельница глухо,Алмазы летят с колеса.
А там — караульная будкаПод башней стоит у ворот,И парень в красном мундиреШагает взад и вперед.
Своим ружьем он играет.Горит на солнце ружье,Вот вскинул, вот взял на мушку, —Стреляй же в сердце мое!
— Чудесно! — вскричал Христиани, пожимая руку Гарри. — Вот ясность и правда, которым мог бы позавидовать сам Гёте!
В устах Христиани сравнение с Гёте было высшей похвалой. Молодой адвокат, страстный поклонник автора «Фауста», считал всех поэтов своего времени карликами по сравнению с ним. Гейне тоже преклонялся перед гением Гёте, хотя в недавно написанной статье о нем и укорял великого поэта в бесстрастном отношении к «духу времени». Статью эту он послал Фарнгагену, но тот не напечатал ее, придумав какой-то любезный отказ; Гейне огорчился и все же своего мнения о Гёте не переменил.
— Но неужели, — сказал Христиани очень серьезно, — вы и в самом деле так утомлены жизнью, что хотели бы умереть от шальной пули ганноверского часового?
— Дорогой Христиани, — ответил Гейне, — я не хотел бы, чтобы из моих стихотворений извлекали биографические данные. Одно дело — лирическое настроение, другое — сознательная воля поэта. Нет, — продолжало жаром Гейне, — я совсем не хочу умирать! Мне надо только выздороветь, и я с удвоенной, утроенной силой продолжу то дело, в котором весь смысл моей жизни. Я ведь пока только в дороге, но я все время приближаюсь к воротам будущего, которые распахнутся передо мной…
В январе 1824 года студиозус Гарри Гейне прибыл в Геттинген. Прошло почти три года с тех пор, как он был изгнан из стен Георгии Августы. Неутомимый поток времени унес из города сотни студентов, окончивших университет или бросивших ученье. Но в самом Геттингене и в Георгии Августе все было по-старому. Все так же глупо ухмылялись каменные львы у Вендских ворот, по-прежнему пахло сыростью и непереваренной ученостью в университетских аудиториях и коридорах, все так же мелькали разноцветные шапочки на головах участников националистических студенческих кружков, все так же сухи и педантичны были профессора и доценты и так же пронырливы и назойливы педеля, доносившие на студентов за малейший проблеск вольномыслия.
Гейне явился в университет и сдал свои бумаги. Спокойно и равнодушно его зачислили на юридический факультет, никто не вспомнил о его изгнании и ничем не попрекнул. В этом старчески расслабленном городе всякое бывало, и, казалось, никому нет дела до прошлого, кроме того прошлого, что создавало пандекты — своды законов и конспекты римского права.
