Исай Калашников - Последнее отступление
Нина прыснула в кулак, толкнула его локтем и сквозь смех сказала:
— Ох и кавалер!
— А что? Не так что-нибудь сказал?
— Так, все так, — Нина вытерла концом платка выступившие на глаза слезы. — Знаешь, в иллюзион мы сходим в другой раз. Хорошо?
Прошли до конца улицы. От домов с огородами в гору поднимались бронзовоствольные сосны.
— Сколько тут лесу! — удивилась Нина.
— Этого добра у нас хватает. А вот красоты, какая в других городах бывает, у нас нету.
— Этот лес тайгой называется, да?
— По-всякому, кто как хочет, тот так и называет.
— Около Шоролгая тоже тайга?
— Ну конечно.
— Страшно небось, да?
— Чего?
— Ну, медведи, волки…
— Да нет. Медведи, они своих знают, не трогают. А кто приезжий, на улицу не высовывайся, — с серьезным видом сказал Артемка.
— Смеешься? Ты знаешь, мне Сибирь представлялась темной, жуткой, а тут вон как солнышко светит…
— Ты где жила?
— В Саратове, у тетки.
— A-а, это на Волге…
— Ты посмотри, и географию знаешь!
— Нет, я частушки знаю. «Ростов на Дону, Саратов на Волге, я тебя не догоню, у тя ноги долги».
Ходили по улицам до позднего вечера, и Артемке казалось, что Нину он знает с давних пор и было жаль, что через день она уедет, а ему опять будет тоскливо в этом городе, где так много людей, но нет ни одного своего человека, с которым можно было бы так же вот пошутить, посмеяться. Федька не в счет, совсем откололся, глаз не кажет. Эх, если бы можно было уехать вместе с Ниной…
На прощание сказал ей:
— Будешь у наших, не говори, что я работы не нашел. Переживать будут. И про письмо помалкивай.
Он купил немного гостинцев и, завязывая узелок со сладостями, радовался, что передаст их матери Нина.
Уехали Елисей Антипыч и Нина рано утром. Он проводил их за город, до леса. Здесь слез с телеги. Нина подала ему маленькую захолодевшую руку.
— Зайди к Игнату Тимофеевичу. Он просил…
Подводы тронулись. Артемка все стоял на дороге, пока они не скрылись за бугром. День был пасмурный, на землю падали редкие пушинки снега, припорашивали следы колес…
Заходить к Игнату Трофимовичу не хотелось, доброго от него все равно не услышишь. Но раз посулился Нине — надо исполнить. Направился к нему вечером, закончив работу на вокзале.
Игнат Трофимович пришел из бани. Распаренный, потный, лежал на кровати в белой нижней рубашке. Жена его, разговорчивая и добродушная толстуха, сразу понравилась Артемке. Она рассказывала о том, что хлеб становится все дороже, а масла не купишь ни в какую, что на базаре поговаривают, будто в скором времени жизнь и того хуже будет.
— Хватит тебе, Матрена. Я, парень, не напрасно звал тебя. В типографию купца Кобылина требуется рабочий. На черную работу. Потом можно будет и учеником. Как смотришь на это?
— А примут?
— Примут. Матрена, принеси-ка нам квасу. А ты раздевайся, — обратился он к Артемке.
Матрена тут же поставила на стол стеклянную банку с квасом и два стакана. Увидела разорванный рукав Артемкиной рубахи, всплеснула руками.
— Сымай! Давай, давай, какие могут быть разговоры. А сам иди-ка в баньку. Она у нас во дворе. Жару много, старик?
— Хватит. Иди, парень.
Пока Артемка мылся в бане, Матрена починила и выстирала его рубашку, повесила сушить.
— Высохнет не скоро, придется тебе переночевать у нас. А завтра со стариком на работу пойдете.
Глава четвертая
1Непривычно и радостно было Павлу Сидоровичу, возвращаясь поздно вечером из Совета, видеть в окнах своей избёнки свет, знать, что его ждет дочь. Дочь… Даже само слово, с тех пор как Нина здесь, звучит по-новому, вмещая в себя удивительно много.
На крылечке он очень тщательно вытер ноги, открыл дверь. В очаге ярко горели смолянки, рыжие языки пламени облизывали черные бока чугуна. Нина, отворачиваясь от огня, поправила щипцами дрова, отбросила пальцем прядь волос, упавшую на лоб, и он снова поразился, как много у Нины общего с покойной матерью. Тот же нос, маленький, слегка вздернутый, те же губы, готовые, кажется, в любой момент сложиться в улыбку, и улыбка та же: или светлая, застенчивая, или лукавая, простодушно-хитроватая, или откровенно-озорная. Только волосы… Саша их зачесывала назад и скручивала на затылке в тугой узел, а Нина заплетает в косы и укладывает короной вокруг головы. Когда дочка впервые переступила порог его избы, он даже испугался, показалось, что это пришла Саша, пришла, откуда никто не возвращается.
— Ну, дочка, угощай… — сказал он, усаживаясь за стол. И это было тоже непривычно — не топтаться у печки, готовя себе ужин, сидеть и ждать, когда она поставит на стол самовар, нарежет хлеба…
— Папа, почему здесь люди какие-то… — Нина запнулась, подбирая слово, — ну, какие-то не такие? Пошла я в лавку, а на меня со всех окон смотрят и ребятишки бегут за мной, в лицо заглядывают.
— Это потому, что ты у меня такая красивая, — пошутил он.
— Они какие-то простодушные… Да, папа? — немного смущенная его шуткой, спросила она. — Ты знаешь, у меня сердце в пятки уходило, когда собиралась сюда. И всю дорогу боялась. А встретила в Верхнеудинске Артемку, и перестала бояться. Он такой славный, папа. И все они такие же славные, наверно.
— Узнаешь в свое время, не спеши.
— Но мы же скоро уедем. Да?
— Скоро сказка сказывается, Нина…
Об отъезде ему говорить не хотелось. Сейчас он пахарь и сеятель на отведенной ему десятине. В жестокие холода он готовил семена и удобрял почву. Зерна брошены в землю, пробились первые всходы, со временем они окрепнут, пойдут в рост, и тогда он может ехать домой. Домой… Собственно, какой у него дом? Нина здесь, и дом здесь, и уже не сосет его тоска, как недавно.
— Ты бы мне рассказала, как жила без меня, — попросил он.
— Я же рассказывала. — Нина поставила на стол тарелки с кашей. — Просто скучно мне рассказывать, и нечего.
В общем-то, она говорила правду. Ее жизнь была небогата событиями. Росла у тети, Сашиной сестры, женщины доброй, но абсолютно далекой от всего, что можно отнести к политике, на всю жизнь напуганной смертью Саши в тюрьме. Окончила гимназию, потом поступила на курсы медсестер, поработала в госпитале, пока не скопила денег на дорогу. О революции, о партиях у нее были очень смутные представления, и она, кажется, не проявляла к этому особого интереса (сказывалось влияние тети), что не совсем нравилось ему.
— Ты как решилась ехать в такую даль? — спросил он. — Сама же говоришь: боялась.
— Знаешь, папа, я трусиха, каких мало. Пришла первый раз в госпиталь, увидела бинты в крови и чуть не упала в обморок. А потом ничего. И всегда у меня так. Я себя теперь знаю и страху не поддаюсь… И мне очень хотелось видеть тебя. Плохо жить без отца, без матери. Нет, я на тетю не обижаюсь, но все равно плохо. Во сне тебя часто видела, когда была маленькой. Ты брал меня на руки и подбрасывал высоко-высоко, а я смеялась. И после этого тосковала еще больше…
Кто-то хлопнул воротами, быстро взбежал на крыльцо, резко дернул двери. Это был Клим. Запыхавшись, он крикнул с порога:
— Тимошка горит!
И сразу же убежал. Павел Сидорович выскочил из-за стола, кое-как оделся. Нина испуганно смотрела на него. Он задержался у дверей, торопливо проговорил:
— Ты не беспокойся… — надо было сказать еще что-то, но он ничего не придумал, шагнул в холод ночи, застегивая на ходу пуговицы полушубка.
Полная луна освещала одну сторону улицы белым светом, другая расстилала на дорогу черные тени заборов и домов. Тимохин дом был на освещенной стороне, возле него толпились люди, пахло дымом и горелой шерстью. Горел не дом, а омшаник, приткнутый вплотную к сеновалу. Пожар почти загасили. Черная, обугленная стена, закиданная снегом, шипела и потрескивала, дым и пар клубами уходили в небо.
— А я тебе говорю: подожгли! — услышал Павел Сидорович чей-то голос.
— Так и я говорю то же самое. — Это сказал Савостьян. Он стоял чуть в стороне, опирался на лопату.
— Но за что?! — крикнул Тимоха. — Кому стал поперек горла?
Всего несколько дней назад на Трех Верстах сгорел зарод Тимохиного сена. Тогда думали, что это случайность. Курил какой-нибудь пастух, бросил окурок…
— Подожгли? — спросил Павел Сидорович у Тимохи.
— А то нет? Искру сюда не донесет. Да и не загорится сейчас стена от искорки. Жалко все следы позатоптали.
— Ты сам увидел огонь?
— Нет, Семка. Вышел на двор — светлеет что-то на задах. За что, Павел Сидорович, напасть такая?
К ним подошел Клим. Все лицо выпачкано в саже, руки без рукавиц и тоже в саже.
— Это они за Семку отплачивают, Тимошка.
И Павел Сидорович подумал об этом тоже. Повернулся к Савостьяну, вглядываясь в его лицо, спросил:
— Как считаешь, правильно говорит Клим?
