Лариса Васильева - Кремлевские жены
Тут сама Клара Цеткин вступилась. И вы думаете, так просто, в один миг все было решено с Фортунато? Ничего подобного.
Волокиту интересно проследить.
Письмо Клары Цеткин было рассмотрено 3 августа 1926 года на заседании Секретариата ЦИК СССР. Секретариату в голодной стране больше нечем заняться? Секретариат почему-то решает, как болеть Ленину, ехать или нет на отдых Троцкому…
Решение Секретариата вынесено: «1. Выделить тов. Фортунато в виде пособия на лечение двести рублей. 2. Просить Секретариат ВЦИК продлить отпуск тов. Фортунато на 1 месяц».
11 августа 1926 года сам Совет секретарей ВЦИК (!) заслушал предложение Секретариата Президиума ЦИК СССР о продлении отпуска сотруднице АХО Кремля тов. Фортунато и постановил продлить ей отпуск на один месяц.
А если бы не приехала из Германии на нашу революционную землю Клара Цеткин, помирай скромная труженица Фортунато?!
Система сопроводительных писем пришла из большевистского подполья: свой человек должен дать рекомендацию, тогда все будет сделано. Свои люди должны ее затвердить, тогда все будет правильно.
Из «записной книжки» Ивана Федоровича Попова
Он любил вспоминать один разговор с тещей Ленина Елизаветой Васильевной в Париже. И подробно записал его.
«Человек вы молодой, надеюсь, правдивый, отвечайте, кто, по-вашему, Владимир Ильич? — пытала мать Крупской. — Я вам сейчас поясню, зачем и почему спрашиваю. Вот, знаете, мы, пожилые люди, родители, особенно матери, как собираемся вместе, разговор у нас идет больше всего о детях, и особенно о дочерях… Чья дочка за кем замужем. Одна говорит, за адвокатом, другая — за писателем, третья — за профессором… и так далее. А я сижу и думаю, что мне ответить, когда до меня очередь дойдет. «А ваша Наденька, Елизавета Васильевна, за кем?» А я и не знаю, как мне надо будет отвечать, за кем.
Например, можно ответить: за адвокатом. На самом деле Владимир Ильич государственный экзамен в Петербургском университете выдержал на адвоката и к одному присяжному поверенному в Петербурге был приписан для практики и даже дела каких-то рабочих вел. А все-таки не адвокат. Не это его постоянное занятие, не это профессия. И также нельзя мне сказать, что он писатель… Книг он немало написал. Каждый день пишет, но не просто для самого писания и не для заработка, как иные: значит, не писатель. И не профессор, конечно, мог бы он по своим способностям преподавать в университете, не пошел на это…
Вы не подумайте. Я очень, очень его люблю, но, видно, не придумано еще слово для обозначения того, что мой зять делает«.
Наивная вдова несостоявшегося революционера! Уж и в тюрьму дочери передачи носила, и в Сибирь с дочерью к ссыльному зятю ездила, и в эмиграции по полгода живет с ними, как горничная и кухарка служит дочери и зятю, на ее глазах все разговоры о газете «Искра», о партии, о рабочем классе, о мировой революции. И ведь не темная она, не безграмотная. Стихи, как известно, в молодости писала, книжку детскую издала. А не может понять, чем же так упорно и настойчиво занимаются ее дочь и зять.
Мировая революция для сознания Елизаветы Васильевны — хаос и потрясение основ, безбожное дело. Но способна ли она признать, что по четыре раза в день готовит пищу безбожникам и анархистам? Нет, неспособна. Была бы способна, бежала бы на край света, только бы не знать, не понимать, чего хотят они для счастья народного. Помогать дочери ведет ее инстинкт. И дочь ее — по всему видно — порядочная, и зять. Не может признать Елизавета Васильевна, чтобы порядочные люди непорядочным делом занимались.
Почему я вдруг повернула назад — вспомнила разговор Попова с тещей Ленина? Хочу понять, что же это за люди были, пришедшие в Кремль править и наложившие главный отпечаток на нас, сегодняшних. Можно сказать, анкету хочу составить. Кратчайшую. Без беллетризованных подробностей. Анкету о профессии и образовании.
Ленин — гимназия, три месяца юридического факультета Казанского университета, курс юридического факультета в Петербурге — экстерном.
Сталин — духовное училище, пять лет духовной семинарии в Тифлисе — не окончил.
Свердлов — профессиональный революционер, без образования.
Троцкий — профессиональный революционер, без образования.
Калинин — рабочий, токарь по металлу, профессиональный революционер, без образования.
Каменев — два курса Московского университета.
Молотов — профессиональный революционер, без образования.
Каганович — профессиональный революционер, без образования.
Буденный — военачальник, без образования.
Ворошилов — рабочий, пастух, профессиональный революционер, без образования.
А их жены, соратницы, игравшие немалую роль в общественной жизни, бывшие заведующими, управляющими, членами ЦК и даже наркомами?
Крупская — гимназия, один курс Бестужевских курсов.
Аллилуева-Сталина — гимназия — не окончила, Промакадемия — не окончила.
Седова-Троцкая — домашнее образование.
Каменева — без образования.
Калинина — без образования.
Молотова-Жемчужина — неоконченное среднее образование.
Ворошилова — белошвейка.
Конечно, дело не в образовании. Иной, не образованный высшим учебным заведением, куда сильнее и полезнее иного, окончившего два факультета.
Однако, когда так много не слишком образованных людей — и все они, без исключения, прошли тюрьму, ссылку, в большинстве прошли эмиграцию — приходят к управлению огромной, полуразрушенной политикой и войнами страной, это опасно для будущего, не говоря уже о настоящем.
Разумеется, умные люди, они понимали, что необходима опора на образованный, сложившийся до них мир. И в ряде случаев сумели подойти к людям этого мира, и в ряде случаев встретили на первых порах понимание.
Но стиль тюрьмы, окрик и жесткие рамки для личности отпугнули, отвратили интеллигента — ученого, инженера, литератора.
Машина партийного управления не справилась с человечностью.
Бедный, бедный, жалкий, жестокий мужской мир.
Большевики, получившие в 1917 году уникальнейшую возможность преобразить звериный лик ВЛАСТИ как таковой, не только не воспользовались этой возможностью, но в упоении ВЛАСТЬЮ усилили зверства.
Закон — «ТЮРЬМА» — лег в основание новых формирующихся нравственных категорий, начиная с самого главного: с семьи, с ребенка. Исконные, но веками забываемые на общественных уровнях такие естественные законы семейных отношений с 1917 года были подчинены законам всеобщих повинностей: выходя из дому, человек сразу же попадал в некие воинские формирования, независимо от пола, возраста и характера: октябрята, пионеры, комсомольцы, коммунисты. Внутри этих формирований человек растворялся, хотя не скажешь, что проявляться не мог. Разумеется, мог и должен был, но лишь в строгих рамках установленных принципов. Оттуда, из этих формирований, люди и их дети возвращались в семьи, часто разрушая семейные очаги своей обобществленной, антисемейной нравственностью.
Тут и многочисленные примеры конфликтов отцов и детей, жен и мужей, сестер и братьев, когда разница во взглядах способна довести до кровопролития.
Разумеется, все эти явления не изобретены большевиками. Они жили в человечестве, живут сегодня и будут жить завтра, если тысячелетиями молчавшая в своем углу женщина не выйдет из угла с единственной целью: возродить общечеловеческую семью, участвуя в общественном процессе не в роли помощника мужчины, а в своей собственной роли.
Юрий Дружников, эмигрировавший в семидесятых на Запад, вспоминает о своей случайной экскурсии на ближнюю сталинскую дачу весной 1953 года, когда еще «дух» Сталина не выветрился там:
«Зал длиной метров тридцать. Овальный противоположный конец, как в дворянских особняках позапрошлого века. Много одинаковых окон, плотно задраенных тяжелыми белыми гардинами, такими же, как во всех важных учреждениях центра Москвы.
Нижняя часть стен, метра на полтора от пола, коричневая, отделанная карельской березой, что выглядит довольно казенно. Под окнами — батареи электрического отопления, укрытые решетками из такой же березы. В промежутках между окнами висят портреты. Это члены Политбюро: Маленков, Булганин, Каганович, Микоян, Ворошилов, Молотов, Хрущев…
Посреди зала, на всю его длину, стол. Плоскость покрыта темно-зеленым бильярдным сукном. Вокруг спинки жестких кресел из светлого дерева. Вдоль стен кресла, диваны. На полу колоссальный ковер на весь зал — кажется, единственная действительно дорогая здесь вещь…
— Мы с вами находимся в помещении, где проходили заседания Политбюро, — торжественно произносит экскурсовод. — Товарищ Сталин любил, чтобы каждый из присутствующих сидел за столом точно под своим портретом.
Ничто не смутило тогда нас, двадцатилетних. Теперь читаю старую свою запись и останавливаю глаза. Что за домашние сборища лидеров? Они кто, подпольщики?«
