Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
Плотник пожимает плечами: «Мой родной язык ирландский, господин Баерт».
— Один просоленный моряк переводит: «Помощник капитана спрашивает, откуда ты?» — и я говорю: «Из Антверпена: французы заставили меня, проклятье на весь их род». Просоленный переводит это; и потом моряки еще трещат, и просоленный переводит. Смысл в том, что я не Frenchi, значит, у них не пленник. От благодарности я чуть не расцеловал им сапоги! Но потом они мне говорят, что я добровольно стал моряком флота Ее Величества и получу соответствующее жалованье и новое обмундирование… ну, почти новое. А если бы я не стал добровольцем, хошь иль нет, пришлось бы все равно пахать, отрабатывая жрачку и постой. Чтоб унынью не предаваться, я спросил, куда мы приписаны, думая: найду способ как‑нибудь улизнуть с корабля в Грейвсенде или в Портсмуте и пробраться в Дюнкерк к моей Нелти за неделю-другую… а тот просоленный говорит: «Наш следующий порт — остров Вознесенья, зайдем туда за провизией — там тебе на сушу не попасть, а оттуда пойдем в Бенгальский залив»… — и тут я, взрослый мужик, залился слезами…
Рома не осталось ни капли. «Госпожа Удача этой ночью проявила к вам безразличие, господин де 3., — Грот задувает все свечи, кроме двух. — Но всегда ж будет другой день, да — а?»
— Безразличие? — Якоб слышит, как уходят игроки, закрыв за собой дверь. — Меня ободрали.
— Ваши ртутные деньжата сохранят нас от голода и чумы еще долгое время, так? Рискованно вели себя при торге, господин де 3., но пока настоятель, знач, волен прощать вам, два оставшиеся ящика могут принести цену получше. Только подумать, сколько бы восемьдесят ящиков принесли вместо восьми.
— Такое количество, — голова Якоба гудит от выпитого рома, — нарушило бы…
— Правила компании о частной торговле, угу, погнулись б правила, но деревья, чтоб пережить сильный ветер, тоже гнутся, или нет?
— Точной метафоре не сделать неправильное правильным.
Грот возвращает драгоценные пустые бутылки на полку.
— Вы получили пятьсот процентов прибыли. Слухи путешествуют, у вас, знач, лишь два сезона, не больше, прежде чем китайцы займут этот рынок. Заместитель директора ван К. и капитан Лейси — у них весомый капитал в Батавии, и они не те люди, чтоб говорить: «О, нет-нет, ни за что, я не могу, моя квота — лишь восемь ящиков». Или сам директор займется этим.
— Директор Ворстенбос здесь для того, чтобы искоренять коррупцию, а не помогать ей.
— Интересы директора Ворстенбоса пощипала война, как и всех.
— Директор Ворстенбос слишком честный человек, чтобы наживаться за счет Компании.
— Какой человек не самый честный в собственных глазах? — Круглое лицо Грота в темноте похоже на бронзовую луну. — Не добрые намерения дорогу в ад мостят: самооправдание, и ничто другое. Коль мы заговорили о честных, чем вызвано сегодняшнее удовольствие лицезреть вас в нашей компании?
Ночной сторож на аллее Морской стены отстукивает деревянной колотушкой наступление очередного часа.
«Я слишком пьян, — думает Якоб, — чтоб хитрить».
— Я здесь по двум деликатным причинам.
— Мои губы замазаны и запечатаны, клянусь далекой могилой моего папеньки.
— Ну тогда, честно говоря, директор подозревает, что… происходят хищения…
— Святые мои! Только не хищения, господин де Зут! Только не на Дэдзиме!
— …связанные с одним провиантмейстером, который приходит к вам на кухню каждое утро…
— Много разных провиантмейстеров приходит ко мне на кухню каждое утро, господин де 3.
— …его небольшой мешок полон, когда он уходит, и так же полон, когда он приходит.
— Очень рад, что надо развеять это, знач, непонимание. Вы можете сказать господину Ворстенбосу, что ответ — лук. Ну да, луковицы. Гнилые, вонючие луковицы. Тот провиантмейстер — самая хитрющая бестия из всех. Каждое утро он пытается сбагрить их мне, но некоторые мерзавцы никак не понимают, когда говоришь им: «Изыди, бесстыжий плут!» Вот и все, в чем тут признаваться?
Голоса рыбаков разносятся далеко в теплой и соленой ночи.
«Я не так пьян, — думает Якоб, — чтобы не заметить его наглости».
— Что ж, — клерк встает. — Нет нужды более тревожить вас.
— Нету? — Ари Грот становится подозрительным. — Знач, нету?
— Нет. Завтра еще один долгий день на Весовом дворе, так что мне остается пожелать вам доброй ночи.
Грот хмурится: «Вы упомянули две деликатные причины, господин де 3.?»
— Ваша байка о луковицах, — Якоб нагибает голову, чтобы пройти в дверь, — требует обсуждения второй причины с господином Герритсзоном. Я поговорю с ним завтра утром, на трезвую голову. И новость, полагаю, будет для него неприятным откровением.
Грот загораживает проход Якобу:
— Что за вторая причина?
— Хочу обсудить с ним вашу игру в карты, господин Грот. В карнифель мы сыграли тридцать шесть партий, и из них вы сдавали двенадцать раз, и из тех двенадцати выиграли десять. Невероятный результат! Баерт и Ост могут и не заметить, что карты меченые, но Туоми и Герритсзон в этом разберутся. И это старый трюк, но тогда, в игре, я не принял его в расчет. Зеркал за нами нет; нет слуги, чтоб подсказал подмигиванием… я не понимал, в чем дело.
— Такая подозрительность, — тон голоса Грот становится прохладным, — …у богобоязненного парня.
— Бухгалтерам свойственна подозрительность, господин Грот. Я никак не мог объяснить вашу удачу, пока не заметил, как вы поглаживаете пальцами верхний край карт, когда сдаете. Я тоже их погладил и почувствовал неровности — совсем крохотные царапины: валеты, семерки, короли и дамы, все карты помечены чуть ближе или чуть дальше от угла, согласно их статусу. Руки моряков, рабочих или плотников слишком мозолисты, но пальцы повара или клерка — совсем другое дело.
— Это обычай, — говорит Грот, сглотнув слюну, — что хозяину дома платят за доставленные неудобства.
— Утром мы выясним, какого мнения придерживается на этот счет господин Герритсзон. А теперь я точно должен…
— Такой приятный вечер. А если я верну вам вечерний проигрыш?
— Важна правда, господин Грот: одна лишь правда.
— Так, знач, вы платите за то, что я сделал вас богатым? Шантаж?
— А почему бы вам не рассказать побольше о тех луковицах?
Грот вздыхает, дважды.
— Ну вы и зануда, господин де 3.
Якоб наслаждается этим «комплиментом наоборот» и ждет.
— Вы знаете, — начинает повар, — конечно же, знаете о корнях женьшеня?
— Я знаю, что японские аптекари ценят женьшень.
— Один китаец в Батавии, настоящий кент, шлет мне ящик кажный год. Все хорошо. Проблема в том, что магистратура вводит налог на каждый аукционный день: мы теряли шесть гульденов из десяти, пока доктор Маринус не упомянул о местном женьшене, который растет здесь, на берегах бухты, но не ценится. Так что я…
— Значит, этот человек приносит мешок местного женьшеня…
— …и уходит, — Грот гордо распрямляет плечи, — с мешком китайского.
— Охране и досмотрщику у ворот не кажется это странным?
— Им платят, чтобы не казалось. А теперь и у меня есть вопрос к вам: как директор посмотрит на это? На это, знач, да на все остальное, разнюханное вами? Потому что Дэдзима живет этим. Покончите с приработком, и вы убьете Дэдзиму… и не увиливайте с вашим «это решать господину Ворстенбосу».
— Но это на самом деле решать господину Ворстенбосу, — Якоб открывает щеколду двери.
— Это неправильно, — Грот закрывает щеколду. — Это совсем неправильно. С одной стороны, знач, «частная торговля убивает Компанию», а потом «я никогда своих людей не брошу». Никак не может быть вместе: рыбку съесть и косточкой не подавиться.
— Занимайтесь всем честно, — говорит Якоб, — и не будет никакой дилеммы.
— Займусь всем «честно», и прибыли мне хватит лишь на картофельные очистки.
— Не я утверждаю правила Компании, господин Грот.
— Да уж, вы только всю ее грязную работу радостно делаете, так?
— Я выполняю приказы. А сейчас, если в ваши планы не входит похищение сотрудника Компании, откройте дверь.
— Кажется, легко — выполнять приказы, — говорит ему Грот, — но это не так.
Глава 9. АПАРТАМЕНТЫ КЛЕРКА ДЕ ЗУТА В ВЫСОКОМ ДОМЕ
Утро воскресенья 15 сентября 1799 г.
Якоб достает семейный Псалтырь де Зутов из‑под половиц и встает на колени в углу, где молится каждый вечер. Прижавшись ноздрей к тоненькой щелочке между корешковой частью книги и переплетом, Якоб вдыхает влажный запах пасторского дома в Домбурге. Запах этот вызывает воспоминания о воскресных днях, когда прихожане, сгибаясь под холодным январским ветром, пробирались по мощеным улицам города к церкви, о пасхальных воскресеньях, когда солнце согревало бледные спины мальчиков, бесцельно слоняющихся у залива, об осенних воскресеньях, когда звонарь поднимался на церковную колокольню в пришедший из моря туман, чтобы позвонить в колокол, о воскресеньях короткого лета Зеландии, когда прибывали новые шляпы от модисток Мидделбурга, и о том Троицыном дне, когда Якоб озвучил дяде следующую мысль: если один человек может быть и пастором де Зутом из Домбурга, и моим с Герти дядей, и братом матери, то Бог, Его Сын и Святой Дух точно неделимая Троица. Наградой ему стал поцелуй в лоб: единственный за все время, бессловесный, уважительный.
