Иван Кратт - Великий океан
Он остановился, помолчал немного. В трактире словно никого не было. Слышалось только сдерживаемое дыхание десятков людей. Удивленные неожиданным началом, речью, глубоким, почти торжественным ее смыслом, многие забыли и о вине. Трещала в шандале свеча, шипели капли воска, оплывающие на мокрый прилавок.
Целость общественная и благосостояние компании,продолжал Баранов все так же ровно, не повышая голоса,зависят от доброго и единодушного согласия, а напротив от развращения, несогласия и разделения на партии не может быть никогда и ни в чем успеха... Такими точно словами говорит великий Соломон: «Всякое царство, всякий град, всякая семья, дом или общество, разделившись на части, падет!» Возьмите вы веревку в пример. Какой бы толщины ни была, ежели разделится на мелкие пряди, один человек те пряди порознь порвать может, но когда они вместе, то и сто, а иногда более людей веревки соразмерной толщины порвать не в состоянии...
Говорил правитель еще долго, обрисовал положение дел, почти ничего не утаил. Он хотел откровенно сказать о трудностях, он думал собрать мужественных, сильных людей. Но здесь он их не видел. И потому в словах правителя сквозила горечь... После всего Баранов приказал объявить порядок устройства и заселения новых мест.
Чтобы не думали иностранцы, что всюду так же гнусно живут русские, как в Охотске, закончил правитель, вставая. Казалось, он сделал все, чтобы не набрать этих тощих, оборванных людей.
Потом передал приказчику для контракта лист плотной синей бумаги с большим радужным знаком компании в углу и не торопясь покинул заведение. Лучше пусть поедет двадцать достойных, чем двести тунеядцев и бродяг... Все равно с провиантом по-прежнему худо, до осени придется голодать. Компания снова не выслала припасов, ни одного судна больше не появилось на рейде...
Баранов ушел, и вместе с ним исчезла из кабака и тишина. Люди вдруг почувствовали, что с ними обошлись сурово, совсем не так, как они ждали и слышали от других. Вместо буйной гулянки, уговоров, посулов, хмельного веселья, от которого останется потом одна только горечь, дней, когда можно покичиться, подорожить своей шкурой, а потом пропить наперед весь годовой полупай и в придачу последний зипун,вместо этих давно пересмакованных заповедей охотской вольницы, им показали, что старые времена ушли.
Многие забеспокоились, поняли, что они брошены, что фортуна судьба для них одинакова и у берегов холодного моря, и в курной избе новгородских болот. Понуро, опустив шапки, стояли они у стен. Их толкали, порываясь вслед Баранову, более молодые, задористые. Иные громко ругались, поминая Христа, компанию, Санкт-Петербург... Мужик наконец потащил кружки обратно, трактирщик задул свечу. Стало темно и шумно, потух перед иконой каганец.
Даже приказчик растерялся. И хотя Баранов приказал выставить два ведра водки и браги, он теперь не знал кому. В тесноте ему придавили больную ногу, он жался к стойке, непрестанно вытирая отекшее, в крупных оспинах лицо. Переданный правителем устав для контрактуемых свалился на пол, его затоптали.
Тогда выступил вперед купец в синем кафтане. Партовщик одной из мелких компаний, уцелевших еще на дальних островках Алеутской гряды, он был послан в Охотск для вербовки людей, но тягаться с российско-американским соперником ему оказалось не под силу. До прихода судна из Ново Архангельска с ним никто не начинал разговора, после прибытия корабля над ним смеялись. Никита Козел ждал правителя, готовился поклониться в ноги. Однако все повернулось иначе.
Партовщик пробился к порогу, решительно загородил дверь. Теперь он здесь был хозяином.
Промышленные! крикнул он веселым, торопливым говорком.Стойте, почтенные. Нет на Руси такого обычаю, чтобы из кабака уйти с пустом. Я угощаю!.. Вздуй огонь! приказал он целовальнику.Водки сюда, калачей, пива имбирного!
Люди задержались в дверях. По-новому загалдели, засуетились. Оставшиеся на лавках кинулись к столам. И хотя, кроме водки и браги да солонины с капустой, в трактире ничего не водилось, угощение было дармовое, и толпа с жадностью накинулась на него. Снова хозяин зажег свечу, а по углам на дворе уже наступали сумерки воткнули смолистые лучины.
Козел не пошел в чистую горницу, остался вместе со всеми. Расстегнув на груди кафтан, он притворялся, что пьет больше других, смешил, частил прибаутками. Описывал райское житье на островах, ругал Российско-американскую компанию, рассказывал, как ее ревизоры, чтобы поднять стоимость морских котов, цена на которых в Кяхте упала, сожгли в Иркутске несколько тысяч шкур, якобы гнилых.
Кровь вашу пьют, промышленные,трезвонил он все тем же высоким добродушным говорком, хлопая по спинам близ сидящих.
Но сам внимательно и остро следил маленькими, с мутной сетчаткой, глазами почти за каждым из находившихся в трактире. Руки непроизвольно тянулись за пазуху, где лежали давно приготовленные размякшие листки контрактов. И только усилием воли сдерживал нетерпение. Люди еще недостаточно напились.
Гульба продолжалась всю ночь. Орали песни, качали трактирщика, кого-то били. К утру у Козла было уже около двух десятков мятых, подписанных крестами бумажек. Бывшие рабы снова становились рабами, на долгие годы, иные на всю жизнь. Угощение закабаляло часто навсегда.
Дня через два Козел прекратил вербовку. Набралось свыше полусотни людей, больше, чем мог ожидать он даже в лучшие времена. Судна для перевозки еще не было, и, чтобы промышленные не разбежались, партовщик отобрал у них одежду. Закутанные в мешки, сидели они под палисадами российской крепости, покорно ждали отправки. Так было всегда, и не они придумывали законы.
Узнав о вербовке, Баранов даже не поднял головы от бумаги, куда записывал купленный на казенных складах провиант. Потом отложил перо; прищурившись, глянул на смущенного приказчика.
Такого добра не жаль,заявил он спокойно.Отбери, Филатыч, двадцатерых. Мыслю, кто неразумней остались. А ежели...он потрогал бородку пера, взял его короткими, чуть отекшими пальцами,кого перехватил он подходящего, забери. Скажи: не отдастутоплю еще в гавани. Иди!
И, надев очки, снова принялся считать.
Спустя несколько дней «Амур» покинул Охотск. С комендантом Баранов больше не встречался. Сотню бочек солонины и две сотни с капустой да тридцать новых рекрутов это все, что добыл у него правитель.
Глава восьмая
В горнице было душно, остро пахло душмянкой смолистым кедром с отрогов Кордильеров, на бересте возле лежанки сохла набранная Гедеоном малина. Монах рвал ее вместе с росистыми ветками, принес словно хворост. Ананий сам ощипал ягоды, выбрал покрупнее для пунша, остальные положил сушить.
Благодать,сказал он, вздыхая.Сила... Как с кровлей, отец Гедеон?
Монах отряхнул рясу, выгреб разбухшими пальцами мокрые листья из бороды.
Ветер...пробормотал он нехотя.Дожжь... Алеуты в море ушли.
Он переступил огромными стоптанными ичигами, оставляя на скобленом желтом полу грязные следы. Гедеон снова провел много дней у Озерного редута, питаясь ягодами и рыбой, которую ловил в студеной протоке. В крепость не показывался совсем. Баранов все еще не вернулся, временный правитель был приторно любезен, называл монаха «святой отец», но руки не подавал и раза два наказал Серафиме вытереть тут же при госте занесенную монахом в комнату грязь.
Лещинский жил в нижнем этаже, рядом с зальцей, куда изредка вечерами пробирался Гедеон. Монах задумчиво трогал клавиши органчика или при свете еловых сучьев в очаге внимательно разглядывал живописные картины, корешки книг. Однажды Лука, приносивший дрова для камина,Баранов велел просушивать помещение,видел, как Гедеон, улыбаясь тихой, умиротворенной улыбкой, стоял перед картиной Ротчева «Меркурий с Парисом», дарованной колонии графом Строгановым.
Лука никогда не видел монаха таким спокойным и мягким и после его ухода не вытерпел, чтобы самому не разглядеть полотно. Но, кроме богатой золотой рамы, ничто не поразило промышленного. Искусство мастера до него не дошло. Лука почесал нос, бороду и решил, что это, наверное, икона.
Богаческая церковь будет,заявил он Серафиме с гордостью, укладываясь на голую лавку возле окна. Женщина спала отдельно.Все инородцы попрутся.
С отъездом правителя в крепости внешне ничего не изменилось. Так же били зорю в четыре утра и девять вечера, выставлялся караул, дежурили обходные вокруг палисада. Лещинский посылал партии ловить палтуса и треску, охотиться на диких баранов к вершине Доброй Погоды, но отсутствие главного хозяина чувствовалось в каждой мелочи.
Колоши снова напали на рыбачивших островитян, убили троих. Грозились обложить крепость, но пока только индейские юноши ночью проникли на верфь и унесли, как трофей, якорные лапы. Лещинский устроил тревогу, выскочил на площадь в стальном панцире, сам хотел вести отряд наказать дерзких, однако истощенные звероловы враждебно и молча разошлись по казармам.
