Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
— Фантазер вы, Василий Степанович! — улыбался Клигман.
— Ничуть! — взмахнул руками Кошкин. Горчаков вспоминал их туруханскую экспедицию и такие же разговоры у костра. — Первого апреля снизили цены на десять процентов! Это очень много в масштабах государства! Они начали думать о людях! Третьего апреля объявили о закрытии дела врачей — людей выпустили из тюрем! Четвертого апреля — приказ министра внутренних дел СССР Лаврентия Палыча Берии «О запрещении применения к арестованным каких-либо мер принуждения и физического воздействия»! А?!! Нашу магистраль, еще кучу никому не нужных строек закрыли! Это все народные деньги! И я вам скажу, почему это происходит. Потому что он их всех за яйца держал! Они тряслись рядом с ним, выполняли все его мудацкие распоряжения! Я знаю, что говорю! И все фронтовики это знают — такие иногда приказы приходили из Ставки! Приказы бессмысленно сдохнуть! И выполняли! Надо как-то освобождаться от такой цепкой любви, Яков Семеныч!
— Да не лепите вы мне его, Василий Степанович! — совсем недовольно попросил Клигман.
— Хорошо, извините, это я вообще... не про вас, ей-богу! Ненавижу! Он бзднет — все улыбаются! Обосрется — в ладоши бьют! Гений! Гений! Когда же в нас холоп-то сдохнет?! Я и про себя тоже... — Кошкин замолчал, насупившись. Потом заговорил спокойнее. — Без Гуталина все по-другому пойдет! Люди наконец за дело возьмутся! Даже тут у нас уже весной пахнет! Сталина в газетах и по радио не стало! Вы заметили?!
Уличная дверь заскрипела, и в клубах холодного воздуха в комнату втиснулся денщик Клигмана, заключенный первого лагеря Микола Лазарчук. Невысокий, крепкий, как наковальня, на плече Микола легко держал тяжелый мешок.
— Погодите! — остановил разговор Клигман. — Микола, что ты опять принес?
— Та то мука, Яков Семенович!
— Зачем?
— Та бабы в магазине начали хватать, говорят, больше завозу не будэ, я и взял вам трошки, — Микола покосился на мешок. — Шо? Опять... я могу и взад унести, Яков Семенович, як скажете! Но женщины мешками берут...
— Неси обратно! — приказал Клигман.
— Може, у Насти запытаемо?
— Неси в магазин!
У Клигмана, как и почти у всего начальства, были заключенный-денщик и такая же повариха. Работали они у него давно, души в нем не чаяли, но теперь оба освобождались.
— Это все Настя. Хочет на десять лет меня запасти. — Клигман вернулся на свое место. — Вам борща разогреть, Георгий Николаевич? Настоящий украинский борщ! С пампушками!
Кошкин лег покемарить в соседней комнате. Горчаков ел борщ и слушал историю Николая Мишарина, который жил в этой самой квартире вместе с Клигманом.
— Опустился, опустился и вот теперь совсем опустился человек, — рассказывал Яков Семенович неторопливо и с жалостью. — Очень талантливый был, мечтатель, рисовал прекрасно. Вон мой портрет висит. — Он кивнул на стену. — И обычных работяг рисовал, а потом... я его предупреждал! Большая зарплата, которую некуда девать, и власть! А он мальчишка! Выпивать стал с офицерами, ему льстило... всякие у них развлечения водились. Женщины здесь, сами знаете... от меня потом переехал и каждый день стал выпивать.
— Я видел его недавно.
— Когда? — удивился чему-то Клигман.
— В феврале.
— А-а... Арестован он. За связи с лагерницами. Стукнула одна Маруся, приревновала, что ли... У него было много Марусь, она всех и назвала и рассказала про групповушки, про бани. Суда ждет. — Он помолчал. — Много не дадут, но жизнь испортят... С красным дипломом МАРХИ закончил...
Яков Семеныч замолчал, обдумывая собственные слова.
— У Кошкина правда день рождения? — спросил Горчаков.
— Да, второй день гуляет. Верит в свою скорую свободу, за штурвал рвется... И ребятишек еще хочет парочку. Свеженьких... Он в Норильск переводится, в проектное бюро.
Горчаков лежал с Асей на их топчане. Коля спал. Асиному животу было пять месяцев. Эту тему они особенно не обсуждали, как это бывает у суеверных супругов. Ни об имени не говорили, ни про мальчика-девочку. Горчакову как будто стыдно было, что не был нормальным отцом своим сыновьям, не жил вот так, при растущем Асином животе, не прикладывался ухом, не забирал наконец маму с малышом из роддома. Не было у них ничего такого, что помнят потом супруги всю жизнь. И наоборот, было в его лагерной медицинской практике столько всякого-разного: абортов самых невероятных, беременностей из баночек, которые мужики кидали через колючку в женскую зону, придушенных детей, детей групповых изнасилований, четырнадцати- и пятнадцатилетних беременных... Лучше было об этом не вспоминать.
Рядом с ним лежала его удивительная Ася. Как она не могла поверить в смерть своего младшего сына, так и Георгий все еще сомневался, что рядом с ним та самая тоненькая девушка, талантливая выпускница консерватории, смело сбежавшая к нему в Ленинград от родителей.
— Ты улыбаться начал, ты знаешь это? — Ася водила тонкими пальцами по седой волосатой груди Горчакова. — И улыбка такая же, как та, давняя, я ее помню. Мы когда приехали, в первые дни, мне страшно было. Ты был холодный, растерянный, я совершенно была уверена, что у тебя здесь семья. Обидно было, не могу сказать как. Думала, побудем до конца навигации, чтобы ты с Колей пообщался, и уедем.
Она замолчала. Только Колино дыхание было слышно — у него был сильный насморк. Горчаков осторожно спустил ноги на пол, нашел тапочки и присел к печке. Разгреб не прогоревшие до конца угли и прикурил, выпуская дым в открытую дверцу.
— А сейчас я не ревную тебя к другим женщинам, я все понимаю... то есть ревную, но чуть-чуть, потому что беременная. — Она перевернулась на бок. — Сейчас многое может поменяться. Я тоже уже не хочу, чтобы ты возвращался в геологию. Лучше музыка... У тебя получится!
— Что с тобой сегодня, тебе не нравится фельдшер Горчаков?
— Нравится, но пианист тоже неплохо. Я еще помню пианиста Горчакова.
Горчаков покуривал в печку. Думал о чем-то.
— С твоим приездом мне иногда снится, что сижу за роялем. Просто для себя играю. Но как-то это все нервно.
— Ты знаешь, что Прокофьев умер? Тоже пятого марта! Поэтому и не сообщили. Наталья Алексеевна с ним дружила, он бывал у вас в доме, ты должен помнить...
Горчаков снова лег.
— Если
