Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
Они сцепились, не в первый уже раз, и на них не обращали внимания. Дедок повторил про собаку, которой собачья смерть, и вдруг запел: «Однажды морем я плыла на пароходе то-ом...»
Ася с Колей добрались до дома. Ужинали молча, опустошенные трауром. Ася всю неделю вставала по утрам с красными глазами. Иногда слезы текли и днем.
— Ты почему плакала? — Коля только теперь решился спросить.
— Не знаю... Накопилось... — лицо Аси было спокойно, почти безразлично. — Я не смогу объяснить. Когда меня заберут туда, я расскажу, почему я плакала... если спросят. — Она замолчала, изучая сына. — Это были плохие слезы, я понимала, что уже никогда не смогу ему отомстить — своими руками откопала бы его! Я не могла простить Господу, что Он отпустил этого зверя просто так. Я хотела мести за мою жизнь, за все мои потери.
Ася застыла, вилку сжимала в кулаке.
— Разве другие люди ни в чем не виноваты? — Коля осторожно взял мать за руку. — Он один не мог столько...
— Да-да, мы сами, мы все виноваты. Сталин явился потом. — Ася застыла, напряженно глядя сквозь стол. — Сегодня утром передавали «Реквием» Моцарта. Целиком. Сначала я подумала, какое кощунство — отпевать такого безбожника... но все равно слушала великую музыку.
Она разговаривала сама с собой или с кем-то, кто понимал ее. Не глядела на Колю и не пыталась ничего объяснить.
— И мне его стало жалко — он в тысячи раз несчастнее меня. Он самый несчастный человек из всех, что жили на Земле. Человек, превратившийся в зверя... Я видела его, бешеного, заросшего шерстью и с клыками... Бешеного и бесконечно несчастного!
80
Внешне в Ермаково все было, как и неделю назад. Снега, морозы, длинный уже день, до лета каких-нибудь четыре месяца осталось. Повседневные заботы заслоняли смерть вождя... Понервничали, а кто и наплакался за эту неделю. Но время стало другим. Радио слушали внимательно и газеты ждали. В офицерских семьях вроде бы и рады были возвышению их министра — Берия уже пятого марта объединил МГБ и МВД и стал во главе нового ведомства, — но и опасались. Рассматривали пристально фотографии членов Политбюро. Вся страна ждала вождя. В том, что это будет один человек, не сомневался никто.
В лагерях только и разговоров было, что об амнистии. И это было понятно — амнистию давали к знаменательным событиям. Смерть Усатого была таким событием, что выше уже некуда! Если бы в один день померли все члены Политбюро и еще весь Совет министров, такого эффекта, такого всенародного праздника для всех лагерей не получилось бы. Поэтому ждали очень большой амнистии. Все, кому оставалось сидеть год, уже обещали остающимся гражданам всякие не шибко нужные на воле лагерные прижитки: ножички, шарф из новых портянок, вполне целые еще стеганые ватные варежки и намордник, тряпочки на заплатки или шерстяные носки обшить... Приценивались к гражданской одежде. Цены у лагерных портных законно полезли вверх. То же было и с теми, кому оставалось два года, и даже те, кто не дотянул «трёху», ходили взволнованные. Все они, а такого народишка было немало, перестали следить за зачетами, и выработка резко упала.
«Остающиеся» товарищи, кто в шутку, а кто и серьезно, не верили. «А кто работать тут будет? А в Воркуте на шахтах? В Норильске? А метро в Москве кто рыть станет?» — поддерживали их бывшие «воркутяне», «колымчане», «казахи»... По логике лагерников с большими сроками, вся экономика встала бы, ни плотин тебе, ни угля, ни железных дорог. И что-то в этом было!
— Пятьдесят восьмая останется! — нервно отшучивались «выходящие». — Враги народа пусть пашут!
Режим как будто и в самом деле стал помягче, хотя были офицеры и надзиратели, которые не скрывали, что все это им сильно не нравится. Но даже сам Воронов, бывший начальник огромного Первого лагеря, не отмеченный особой любовью к своим подопечным, как-то зашел в столовую, когда она была полна заключенных, собравшихся смотреть кино. На вопросы он не ответил, «сам ничего не знаю», но, выходя, бросил: «Ну, отдыхайте, граждане-товарищи!» Нечаянно это у него с языка сорвалось или, может, инструкции начали переписывать, но слово это — товарищи!!! — к отбою облетело все бараки Первого лагеря.
Вместо большой амнистии вышло неожиданное постановление правительства о закрытии и консервации Сталинской магистрали.
Тут заволновались офицеры и надзиратели, их жены... и прочие вольные жители Ермаково, только-только устроившиеся, получившие комнату в бараке и определившие детей в ясли и школу. Никто не мог поверить, что все то, ради чего терпели эту неустроенную жизнь, все, что построено и обжито, будет брошено. И они, люди и их дети, тоже будут брошены или переведены куда-то в новые палаточные условия. В это не хотели верить.
Но Постановление вышло. Министерствам и ведомствам предписывалось законсервировать или ликвидировать совсем двадцать шесть строек союзного значения:
Главный Туркменский канал;
Самотечный канал Волга — Урал;
Волго-Балтийский водный путь (вторая нитка);
Гидроузлы на Нижнем Дону;
Усть-Донецкий порт;
Тоннельный переход под Татарским проливом на Сахалин;
Железную дорогу Комсомольск — Победино...
...и еще много других дорогостоящих объектов.
В Ермаково прекращалось строительство «железной дороги Чум — Салехард — Игарка, судоремонтных мастерских, порта и поселка в районе Игарки...».
Самый большой хозяйственник в стране — ГУЛАГ, он все это и строил, в Постановлении не упоминался. Возникла некоторая путаница и домыслы, девяносто девять процентов строителей Сталинской магистрали были приписаны именно к этому ведомству.
Был и еще один пункт в Постановлении. Он давал кое-какие надежды: «б) принять меры к полной сохранности незаконченных строительных объектов, привести их в годное для консервации состояние и обеспечить использование имеющихся на прекращаемых строительством объектах подсобных предприятий, оборудования и материалов для других хозяйственных целей».
Вольные ермаковцы решили, что этот пункт доверят выполнять им. Разговоров было много и очень горячих. Люди возмущались бесхозяйственностью правительства, «зарытыми народными денежками», а многие вслух жалели, что «Сталина на них нет!».
Двадцать восьмого марта по радио передали ожидаемый Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об амнистии».
«В результате упрочения советского общественного
