Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
Все стало еще загадочнее, когда мы оказались в Орске. Сопровождающий сдал нас в комендатуру, получил расписку и уехал. И все! Здесь мы никому не были нужны! Сделали отметку, взяли очередную расписку, что я бессрочно выслана в Оренбургскую область, что за побег мне причитается двадцать лет каторги и все такое, как обычно. Сказали — в трехдневный срок должна устроиться на работу. В комендатуре стояла большая очередь ссыльных, чтобы отметиться. В основном немцы.
И вот представь себе! Мы втроем возле комендатуры. Сумерки. И я не знаю, куда идти! Пошли по улице. Чемодан в одной руке, Саша на другой, узел через плечо... Слава Богу, Катя уже может идти сама. Тихо, конечно, я даже руку не могла ей дать — еле плелась со своими узлами. Спрашивала у всех, кто встречался, о жилье. Ничего! Опять выручили дети — нас подсадил в сани какой-то поддатый мужик и, специально сделав крюк, привез в Старый город. Здесь я, совсем отчаявшись — была уже ночь! — нашла угол, предложив очень большие деньги. Именно угол, в маленьком глиняном домике у старухи-казашки. Мы прошли много домов, но никто не пожалел маленьких детей — так тесно живут! Все отворачивались, кто жалея, кто равнодушно, а один мужик сострил, что не надо было мне “ноги широко раздвигать!”. Мне бы обидеться, но уже не было сил, я посмотрела на своих краснощеких и подумала, что все я делала правильно! Пошел он на хуй!
И вот мы живем здесь уже полтора месяца. Холод — это все-таки ужасно! Голод не так страшен, его как-то можно терпеть, но холод! Я все время ношу Сашу на руках, под кофтой, прижимаю его к себе. Катя тоже хочет. В домике, его строили во время войны и, видимо, не из чего было, — стены очень тонкие, печка из глины, с очагом, где можно готовить еду. Еще есть низкий топчан, на котором спит старуха, маленький низкий столик и два окна. В одном нет стекла, оно заткнуто тряпьем. У хозяйки две козы и козленок, но доится только одна, другая в запуске[152], поэтому молока мало. Молоко, по сравнению с Лугавским, страшно дорогое. У нашей старухи это единственный доход, ей не всегда хватает на хлеб, а она еще платит большой сельхозналог — козы считаются сельским хозяйством.
Сегодня 16 февраля. Я могу писать только днем, тут нет электричества, но днем я занимаюсь детьми, хожу добываю топливо или продукты. Деньги у меня еще есть, когда они кончатся, пойду на панель! Ни яслей, ни работы, много людей ходят по дворам, просят о подработке, много одноруких и одноногих после войны и вообще безногих на тележках. Все так же, как и в Игарке, но здесь эти инвалиды почему-то бросаются в глаза. Их здесь намного больше.
В комендатуре мне разрешили отмечаться раз в две недели, видимо, поняли, что с двумя малышами я никуда не удеру. Хотя с чего я взяла, что они вообще обо мне думают? Это у меня от холода. Но требуют, чтобы я принесла справку с работы, иначе они обязаны привлечь меня за тунеядство. У меня с ними вышел спор. Спрашиваю коменданта:
— Как мне работать, если нет яслей?
— Не моя забота!
— А чья?
— Еще вопросы?!
— Я не сама сюда приехала!
— Может, не сама и рожала?!
Остроумно. Я заткнулась и поплелась со своими “выблядками”, так он нас назвал в спину, обратно. Теперь мы ходим быстрее, я раздобыла саночки и работаю лошадкой. У меня двое отличных (нетяжелых!) и, как это ни удивительно, веселых седоков!
18 февраля. Перечитала дневник и подумала, что в нем нет ничего особенного, почему я его прячу? Я все время спрашиваю себя, зачем его пишу. Иногда меня это очень злит, но, наверное, мне все-таки хочется написать тебе. Я, как последняя дура, все время жду твоего письма. Мне кажется, ты как-нибудь можешь узнать наш адрес. А мне здесь некого попросить, и я по-прежнему боюсь, что они могут сделать хуже. (Здесь, в конце концов, можно жить. Когда везли сюда, я всякое передумала, могли ведь привезти и на лесоповал! Такое в моей жизни было...)
Комендант, когда прихожу отмечаться, вместо того чтобы просто шлепнуть штампик и расписаться, все время достает мое личное дело и изучает. Почему? Я начинаю заикаться — это нервы! Как нас не запомнить, если мы всегда втроем? Потом, правда, отпускает, ничего не спросив.
Я жду тепла. Здесь вроде юг, но по-прежнему холодно, не пахнет никакой весной. Полно снега. Где-то рядом Казахстан. У нас в Дорофеевском жила семья казахов, они рассказывали, что там всегда жарко. Не знаю, пока всегда холодно.
22 февраля. Сегодня был нервный срыв. Лучше бы и не писать. Но кому мне еще рассказать, если не этому дневнику... Сегодня была в комендатуре. Комендант топал на меня ногами и даже заорал, что ему все равно, куда я дену своих детей, я должна быть трудоустроена, а почти два месяца не работаю. Что он не хочет за меня садиться в тюрьму! Я не выдержала, наверное, устала, у меня слезы потекли, смотрю на него, а они текут. Шла из комендатуры совершенно без сил. Я устала бороться с ними. Но почему они со мной борются? Зачем им это? Совершеннейшая бессмыслица... Думала уехать потихоньку к тебе, отдать тебе детей, а со мной пусть делают, что хотят. Если бы я точно знала, что ты в Игарке, может, так бы и сделала, но я не знаю. И денег почти не осталось... даже до Красноярска не доедем. Самое интересное, что они хватились бы меня в этой комендатуре не раньше, чем через месяц, если вообще вспомнили бы.
Дома сидела и думала, куда мне устроиться. Работа здесь есть на промышленных предприятиях, еще много госпиталей после войны — вот почему столько калек на улицах. Я бы пошла, но как быть с детьми? Комендант, дурак, орал, чтобы я сдала их в детдом! Сволочь! Я сейчас пишу, а Катя с Саней спят. Бедные мои, какие они крепкие, не болеют... на этой
