Апельсин потерянного солнца - Ашот Бегларян
— Ладно, довольно споров. Все за стол! — бодро произнёс Борис, манерно потирая руки.
Кнар сидела за столом, как бы полуотвернувшись от тарелки, и, несмотря на усердное потчевание хозяина и хозяйки, почти не притрагивалась к еде. Борис же своими разговорами и шутками всё старался замять неловкую ситуацию…
Глава 21
Если всего лет пять назад во всё ещё оправляющейся от шока войны и послевоенной разрухи стране свадьбы проводились очень скромно, а чаще жених и невеста просто расписывались в ЗАГСе и отмечали это событие в кругу семьи, то сейчас, наоборот, новое молодое поколение, словно во всеобщем порыве презрения к войне и в духе назревающего в обществе юношеского протеста под лозунгом «Свобода и экспрессивность во всём», стремилось к блеску и шику. Брачный ритуал теперь проводился на фоне парадных интерьеров новых ЗАГСов. Мило держа друг друга за ручки, влюблённые в торжественной обстановке подходили в сопровождении родных и свидетелей к «алтарю» — книге записей актов гражданского состояния, чтобы поставить заветную подпись и связать себя узами Гименея.
В свою очередь советское государство, заинтересованное в повышении рождаемости и восстановлении демографического баланса в стране, понесшей огромные потери в войне, приветствовало каждый новый брак и всячески поддерживало желание граждан официально оформить отношения, пропагандируя на всех партийно-государственных уровнях создание семьи — ячейки социалистического общества. Постоянным свидетелем на бракосочетании был сам Владимир Ильич Ленин, бюст которого непременно стоял на столе, покрытом красной скатертью. А со стен за брачующимися наблюдали со строгим и требовательным выражением на лицах члены политбюро ЦК КПСС. Выполненные в стилистическом единстве портреты высокопоставленных «товарищей», безусловно, подчёркивали важность и ответственность момента.
В стране стали возводиться дворцы бракосочетаний, в которых непременно звучал марш Мендельсона[48], вся музыка которого была категорически запрещена на его родине с приходом к власти радикального антисемита Гитлера. В свадебную церемонию вернулась прежняя атрибутика: нарядное белое платье невесты, обмен кольцами в знак верности и бесконечной любви, красочные букеты цветов и пр. Даже самые неказистые невесты в туфлях на каблуке, с высокой торжественной причёской, увенчанной нежной кружевной фатой, яркой недорогой косметикой на лице пытались произвести впечатление пери или принцессы из сказочного королевства. Благоухающие «Тройным одеколоном» женихи в цветастой рубашке и с бутоньеркой на праздничном костюме старались соответствовать своим нарядным избранницам.
По мере возможностей государство поддерживало молодых и материально: выделялись деньги на покупку обручальных колец, талоны на приобретение некоторых отсутствующих в свободной продаже дефицитных товаров. А в деревнях колхозы предоставляли продовольствие для свадебного пира, корову и другую живность для налаживания молодожёнами собственного хозяйства.
Сельская свадьба — это отдельная история. На ней гуляла вся деревня. Во дворах частных домов накрывались длинные дощатые столы с лавками по обеим сторонам. Недостающую часть посуды занимали у соседей. Мужчины считали своим долгом приходить с бутылкой самогонной водки, вино текло рекой. На таких свадьбах народ гулял долго и безудержно, с задорными песнями и бесшабашными плясками. Все выглядели беззаботными и счастливыми. Страшное прошлое, казалось, раз и навсегда отпустило людей. Но не всех…
Конечно, праздновать свадьбу старшего сына Арутюна и Кнар пришла бы вся деревня, а Борис Левонович c его обширным кругом друзей и знакомых мог бы закатить для любимой дочери пир горой, пригласив на него чуть ли не половину города… Но как веселиться и гулять, если человек, который должен был сидеть во главе праздничного стола, благословлять молодых и поднимать тосты за их счастье и благополучие, словно канул во времени и пространстве? Как не замечать во всеобщем ликовании потускневшие от неизбывной печали глаза Кнар?..
Быстро, словно заранее сговорившись, пришли к консенсусу о скромной свадьбе, в кругу самых близких родственников и друзей, а медовый месяц молодые решили провести на курортах Крыма…
Глава 22
Эрик ещё не раз мысленно вернётся к этой сцене. И каждый раз у него больно сожмётся сердце, вновь и вновь он не сможет простить себя за то, что не сдержал данного себе слова разобраться в случившемся спокойно и без эмоций.
Обиженно оттопыренная нижняя губа, скорбно изогнутые брови, блестящие капли слёз в уголках газельих глаз… Съёжившись подобно испуганному зверьку, Нвард молча выслушивала гневную тираду товарища, периодически вытирая тыльной стороной нервной ладони непослушные скулы своего бледного, как мел, лица. Ничто не напоминало в ней её прежнюю — озорную, беззаботную девчонку.
— Какой же наивный я был! — эмоционально распекал себя Эрик, при этом адресуя упрёк прежде всего Нвард. — Но теперь всё, я повзрослел. С сегодняшнего дня я уже не тот доверчивый ко всему и ко всем паренёк с глупой романтикой в голове…
Каждое его слово ранило девушку, убивало толику её чувствительной натуры. Нвард подсознательно понимала, что после этой сцены она станет другая и, быть может, сама себя не узнает. Эрик же не осознавал в горячке, что каждым всплеском своего гнева он стирает в себе её улыбку, невинную ужимку, словечко, шутку — всё то, что когда-то и ещё совсем недавно ему было так дорого… Пропасть между ними росла с каждой секундой, а он не мог остановиться…
Специалистами замечено, что тайна человеческой души заключена в психических драмах детства. С малых лет хлебнувший лиха, Эрик перенёс не один удар по своей вере в людскую справедливость, к которой у него со временем сформировалось крайне обострённое чувство. И как ни старался юноша глубоко спрятать в душе свои маленькие и большие драмы и трагедии, они то и дело напоминали о себе, откликаясь ассоциациями на различные внешние раздражители жизни, а иногда и вовсе без видимой причины. Многое вроде бы давно отошло в прошлое, но мозг услужливо рисовал параллели с настоящим. Эрик на всё реагировал по-разному: мог иронично усмехнуться или молча пережить причинённую ему боль, а мог и потерять контроль над собой, разразиться пароксизмом гнева и настоящей истерикой. Последнее происходило крайне редко, и в подобные минуты его, обычно добродушного и немного застенчивого, трудно было узнать. Как проснувшийся вулкан, он выплёскивался наружу мощным извержением, горячей лавой, грозясь испепелить своего оппонента и всё окружающее. Но вдруг мгновенно остывал, словно исчерпав всю свою энергию и изрыгнув ожившую боль. Потом долго жалел о своих словах и собственной слабости, выраженной столь мощно и импульсивно. Однако природное упрямство вкупе с какой-то нездоровой стеснительностью мешали потом признать это вслух — глядя в глаза тому, кого, сам того не желая, незаслуженно обидел.
Нвард впервые видела его таким: багровое из-за резкого прилива крови
