Иоанн III Великий: Ч.3 - Людмила Ивановна Гордеева
— Ты, брат, гляди, не рассказывай о подробностях разговора с преподобным всем остальным, — посоветовал Иона Голова, — только лишние сомнения посеешь.
Даже общее горе не сменило его привычек: он был подтянут, аккуратен, чист, его длинные русые кудри и борода были, как всегда, до блеска намыты и расчёсаны.
— И без того ропот в монастыре идёт среди иноков, не все порядка здесь хотят, — продолжил он, — привыкли последнее время при игумене жить каждый по своей воле! — Иона хорошо знал, как, впрочем, и многие другие иноки, что новый игумен — сторонник более жёсткой дисциплины, и сам был не против порядка.
— Да, брат, думаю, что противников у тебя будет предостаточно, — подтвердил Герасим Чёрный. — Но знай, что мы с тобой, мы тебя не оставим.
Кассиан Босой, Акакий и Вассиан Санины согласно закивали:
— Это уж верно!
— Спасибо, братья, мне теперь ваша поддержка просто необходима! Я этого не забуду.
Ропот в монастыре продолжался. Противники нового игумена бросились в первую очередь к Иннокентию, который находился почти неотлучно возле покойного до самой его смерти. Однако, к своему разочарованию, никаких нужных сведений от него добиться не смогли. Иннокентий один из немногих учеников преподобного, кто был глубоко и искренно подавлен утратой учителя, слёзы то и дело наворачивались ему на глаза, печаль давила горло. Однако он видел, замечал, как быстро его собратья забыли о покойном и начали заниматься самыми разными мирскими делами, не боясь уже никакой управы. Он понял, что сдерживало многих лишь присутствие самого игумена, а вот не стало его, и каждый показал своё истинное лицо. Уже через день половина братии перестала постоянно ходить на церковные службы и выстаивать их до конца. Случалось, к концу молебна в храме оставались лишь несколько монахов, среди которых, кстати, постоянно почти находился Иосиф. Иные, когда хотели, отлучались за стены обители, громко спорили, собирались компаниями и даже пили хмельное. Допоздна гудели голоса в кельях, а по утрам эти грешники подолгу спали, забывая о своих обязанностях, о послушании. В общем, пошёл разброд.
Всё это не нравилось перенявшему от старца стремление к высокой духовности и смирению Иннокентию. Он понял также, что являвшаяся к нему идея самому стать преемником Пафнутия — наивна, он не сможет одёрнуть и укротить этот разболтавшийся народец, слишком мал для этого его авторитет. Оттого, когда обратились к нему с вопросом, правда ли, что Учитель доверил Иосифу свой монастырь, он промолчал, лишь глаза его наполнились слезами. Иноки восприняли это молчание как подтверждение версии Иосифа, на время ропот и сомнения стихли.
Три полномочных посла-старца отправились вскоре в Москву, чтобы сообщить государю о свершившемся и просить согласие на поставление нового игумена — Иосифа Санина. Тут заминки никакой не вышло, ибо Иоанн уже знал от протопопа Феодора о воле преподобного и одобрил его выбор.
Но оказалось, что стать игуменом не значило ещё стать духовным авторитетом для монахов, не значило появления возможности устроить в обители жизнь по-своему, навести порядок. Иосиф повсюду встречал сопротивление и непослушание. Старшие по возрасту, — а их тут было более половины братии, — слушали его снисходительно и поступали по-своему, младшие на словах соглашались, но также мало внимали его требованиям. Когда он на совете старейшин предложил общими усилиями наладить дисциплину, ввести строгий общежительный устав, как более пристойный для монашеского образа, большинство из собравшихся не согласились.
Побившись как рыба об лёд и не исполнив того, ради чего он, собственно, и взялся за пастырский подвиг, Иосиф принял неожиданное решение. Собрав своих единомышленников у себя всё в той же прежней келье, — в Пафнутьеву он перебираться не захотел, и она пока оставалась пустовать, — новый игумен сообщил им:
— Я решил уйти из монастыря.
Герасим Чёрный, Кассиан Босой, Иона Голова и братья Вассиан с Акакием, сидевшие на своих привычных местах, замерли от неожиданности. Первым опомнился Герасим — он по обычаю сидел напротив Иосифа за его столом и чертил пером наброски заставок к своей новой книге. Его рука замерла в воздухе вместе с пером, чёрные брови взметнулись:
— Когда это ты придумал, брат?
— Сам слышал, сегодня совет старейшин все мои предложения отверг. Я для них не авторитет. Значит, всё у нас будет по-прежнему, а то и хуже. Теперь, без Пафнутия, каждый сам по себе. Не обитель, а постоялый двор.
— Ты уж под горячую руку не обижай всех сразу, — огорчённо заметил Кассиан, пошевелив красными пальцами своих босых ног. — Не все же мы так уж плохи.
— Не сердись, брат, ты знаешь, я не о вас говорю. Мы потому и вместе, что у нас иные задачи, чем у тех, кто пришёл в обитель не душу от скверны очищать, а от мирских забот отдохнуть, за чужой счёт понежиться.
— Да я не сержусь, может быть, ты и прав, — согласился Кассиан. — Ты внимательнее по сторонам смотришь, мне же недосуг, я больше один пребываю или с лошадьми. Только в соборе бываю да в трапезной, вот ещё у тебя изредка. Мне все люди светлыми кажутся, бесхитростными.
— Потому что ты сам чистый человек. Наверное, в идеале каждый инок так жить должен, но для этого условия надо иметь подходящие, а их кому-то создавать надо, а стало быть, и грешить, — со значением рассуждал Иосиф. — Думаете, наш Пафнутий, будучи игуменом и хлопоча о монастырских делах, не отступал от правил, не суетился, не грешил? Грешил, и страдал, и каялся. Но продолжал делать всё это ради нас, ради устройства нашей жизни. И я неспроста такую долю избрал. Хотел создать в монастыре наилучшие условия для служения Господу, по единому общежительному уставу, без свар и обид, по-христиански. Только ничего у меня не получается. А растрачивать силы свои и душу напрасно я не хочу.
— Но зачем уходить? И куда? — вновь спросил недоумённо, упёршись в товарища тёмными глазами, Герасим.
— Думаю, опыту мне надо набраться. Мечтаю обитель создать, где будут жить одни лишь единомышленники, согласные с общим уставом. Но как это сделать практически, я не знаю. Одно дело, что в книгах святые отцы пишут, совсем другое, как на
