Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер
— Как у тебя дела?
— Как у меня дела? Не заговаривай мне зубы. Я все знаю. Знаю, как будто сама при этом присутствовала. Если ты даже не находишь времени, чтобы мне позвонить, то дела плохи. Но снимай пальто и садись за стол. Ты побледнел. Не спал ночью или что-то случилось? Я вот по своей природе такова, что стоит закрыть глаза, как ко мне являются сны. Не успею заснуть, как я уже с отцом. Не могу этого понять. Покойную маму я тоже любила. Разве нет? Но она мне снится редко. С отцом я всегда, и у него почему-то всегда праздник, потому что на нем штраймл и атласный лапсердак. Он берет меня за руку и говорит со мной о Торе и о всяких возвышенных вещах. У меня всегда остается на языке вкус этих бесед. Я пытаюсь их вспомнить, но снова засыпаю, и он снова оказывается рядом. Действительно, Герц, я начинаю думать, что это не просто так. Может быть, уже пришло мое время?
— Не говори глупостей.
— Может быть, ты хочешь помыть руки? Давай свое пальто. Это не глупости. В моей семье умирают молодыми. Сколько лет было моей сестре Розе? А моему брату Йонасану? Я хочу от тебя одного, дорогой мой Герц: пусть меня сожгут. Я не хочу лежать на американском кладбище. Уж лучше стать пеплом…
— Что с тобой, Эстер? Прекрати эту болтовню.
— Садись. Начни с грейпфрута. На чье имя мне оставить завещание? На имя моих детей? У мамы в моем возрасте были уже внуки. А я — о горе мне — кручу роман… Я ведь тебе не нужна.
— Правда, Эстер, если ты не перестанешь болтать эти глупости, я уйду.
— Ну да ладно. Я еще жива. Жива. Я всегда тоскую по тебе, но когда лежу ночью без сна, то думаю: чего бы мне не хватало, если бы он лежал рядом со мной. Но я уже давно отчаялась. Пытаюсь читать, но читать нечего. Когда-то книга была книгой. Теперь писатели стали ремесленниками. Их писанина безвкусна. Ей не хватает главного: души. Герц, я хочу тебе что-то сказать.
— Что ты хочешь сказать?
— Я хочу тебе сказать, что такую женщину, как я, ты не найдешь. Ты будешь тосковать по мне, но будет уже слишком поздно.
— Что ты такое говоришь?
— Говорю. Я внучка своего деда. Капелька духа святости есть и во мне тоже. Ты будешь искать меня, Герц, но ты не найдешь меня. Мы оба происходим из одного корня, а от своих корней невозможно оторваться. Телефон звонит!..
Эстер бросилась к телефону. Он находился в спальне. Грейн положил чайную ложку. Он сидел тихо, пораженный речами Эстер. «Нет, я не могу ей этого сказать, — решил он. — Сейчас не могу… Лучше уже написать письмо…» Он встал и подошел к окну. Отсюда был виден садик с тремя заснеженными деревьями. За ними стоял другой дом, два окна в котором были тускло освещены. Там, наверное, смотрели телевизор. Он видел силуэты людей, сидевших на стульях и целиком погруженных в созерцание происходившего на экране. «Я обязан решить сейчас же — туда или сюда, — заговорил сам с собой Грейн. — Она так или иначе все узнает. Ее подруга, эта Люба, в курсе всех дел. А вдруг она звонит прямо сейчас и все рассказывает? Если да, то что ему тогда делать? Отрицать? О, я не должен был сюда приходить».
Он услышал, что Эстер возвращается.
— Почему ты стоишь у окна? Что ты там увидел? Садись за стол. Люба звонила.
У Грейна сразу же пересохло в горле. Он повернулся к Эстер: — Что она сказала?
— Что? Да обычная ее болтовня. Она хотела завести долгий разговор, но я ей сказала, что должна подать тебе ужин. Доедай грейпфрут, не оставляй. Что ты скажешь по поводу этого снега, а? Он создает неудобства, но я это люблю. Снег напоминает мне родные места, детские годы, всякие хорошие вещи. У нас девочки тоже получали деньги на Хануку.[64] Что у нас делалось на Хануку, не могу тебе описать. Такого веселья нет во всем свете. Что случилось с людьми? Куда делась та радость?
— Иссякла.
— Почему, дорогой, почему? Я заглядываю иной раз в «Историю евреев».[65] Там видно только одно: гонения. Но о том, что евреи еще и радовались, мир забыл. Моя теория состоит в том, что, не будь евреи таким счастливым народом, мир бы не стал ненавидеть их с такой силой. Любая ненависть зиждется на зависти.
— Коли так, то нынешнего еврея должны любить.
— Он тоже счастливее иноверцев. Какой-то остаток радости все же сохранился. Герц, я хочу тебя о чем-то спросить. Только дай мне ясный ответ.
— О чем ты хочешь спросить?
— Кто она? Что произошло? Я слишком стара, чтобы ты меня обманывал.
— Правда, Эстер, я не знаю, чего ты хочешь.
— Вот как? Ну так я все равно так или иначе узнаю. Мы когда-то договорились, что ты будешь говорить мне правду что бы ни случилось.
— Мне нечего сказать.
— Ну, коли так, то меня обманывает мой инстинкт. Я приготовила рис с бульоном. Ты ведь любишь рис, правда?
— Да.
— Мамину крупяную похлебку я сварю тебе в другой раз…
10
После еды Эстер налила две рюмки ликера — Грейну и себе. Она закурила сигарету. Было время, когда Эстер не пила и не курила, но в последнюю пару лет выкуривала по тридцать сигарет в день, а в серванте у нее было полным-полно разных водок, ликеров и вин. Она дала себе слово не пить одна, но уже начала нарушать это обещание.
Теперь Эстер сидела с Грейном на диване, положив ногу на ногу. В руке она держала сигарету и пускала дым из ноздрей и из уголка рта.
— Расскажи мне сказку, — попросила Эстер.
Грейн улыбнулся:
— Опять сказку?
— Да, расскажи что-нибудь. Я стала похожа на ребенка: не могу пойти спать без сказки.
— Что же тебе рассказать?
— Что-нибудь остренькое. Чтобы кусало, чтобы по-настоящему проняло. Поскольку Бог не сотворил ничего хорошего, надо получать удовольствие от плохого. Кто знает, может быть, плохое — хорошо? Недавно я прочитала в журнале про одного отца, который каждую ночь раздевал детей догола и порол их. Ты не поверишь, Герц, но меня это взволновало.
— Ты садистка.
— Я все сразу: и садистка, и мазохистка. Дай мне миллион за то, чтобы я подняла
