Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам
Антуан приоткрыл рот. Закрыл его. Сглотнул — острый кадык прокатился по горлу вверх-вниз.
— Твое тело хочет тебе что-то сказать, — мягко подсказал Гальярд. Юноша покраснел так яростно, что даже при свечке это было заметно. Он уже стал не красный, а какой-то багровый.
— Да слушай ты меня, а не себя одного, дурья башка! — прикрикнул Гальярд, борясь с желанием погладить бестолочь по голове. Вот же незадача… У самого Гальярда никогда не было в юности иной влюбленности, кроме Ордена; он совершенно не знал, что чувствуют ребята в таких случаях. Но примерно представлял, как их лечить.
— Давай рассуждать логически. Ты же доминиканец, ты должен уметь это делать. Головой думать, а не… сердцем одним!
Тот впервые слабо улыбнулся. Наверное, услышав, что он все-таки доминиканец.
— Итак, твое тело испытывает похоть, ведет себя определенным образом. Что это значит?
— Что я — похотливое животное.
— Дурень и еще раз дурень! Животное не знает стыда, потому что и создано для одной плотской жизни. Ты же стыд чувствуешь. Вспомни — какое самое горькое питье тебе приходилось пить в своей жизни? (Антуан невольно сморщился, вспомнив языком и небом ужасный травяной настой, который от боли в животе готовила ему в детстве мать). Правильно — горше всего бывает лекарство. Стыд горек именно потому, что целебен, а раз ты чувствуешь горечь — ты выздоравливаешь. Ты человек. Человек, несомненно, падший — как и мы все. Твое тело говорит тебе, что ты — человек, мужчина. Не евнух, не извращенец, и — к добру или к худу — не ангел, не чистый дух. Что у тебя есть плотские желания, и они впредь могут мешать тебе жить и идти вперед. Что же из этого следует?
— Что надо бороться…
— Уже лучше, — похвалил Гальярд. Теперь, когда первый ужас прошел, ему было даже сколько-то смешно. Все-таки до чего же молод был этот его сын… Моложе в свои двадцать, чем иные в пятнадцать бывают. Вот, сейчас взрослеет на глазах. — Бороться надо, верно. Ведь все мы живем, как сказано у Павла — «non enim quod volo hoc ago, sed quod odi illud facio». Не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю.[20] Чтобы научиться делать, что воистину хочешь, нужно потратить много сил. Плоть желает противного духу, сам понимаешь. Однако в твоих желаниях есть и нечто доброе, Господь не дает нам ничего, в чем не было бы хоть крупицы добра. Твое тело сотворено Господом, плотское влечение — хотя и более всего прочего в нас повреждено грехопадением — несет в себе доброе семя, даже и для человека безбрачного. Отыщи его. Хотя бы исходя из моих слов. Покажи, какой из тебя диалектик. Где тут доброе?
Антуан напряженно задумался. Краска медленно отливала с его лица.
— Что я не евнух? — наконец неуверенно проговорил он. — Что я могу отказаться от того, чем… в самом деле обладаю?
— Умница, — просиял Гальярд. — Ты можешь пожертвовать Богу то, что тебе действительно будет тяжело исполнить. Иначе — «какая вам награда»? Будь ты чист по природе своей, дать обет целомудрия было бы для тебя так же глупо, как давать обет дышать воздухом. А так тебе есть чем послужить Богу. И еще… ну? Сам вспомнишь или мне сказать? Из области канонического права?
— Отец Гальярд, я плохо знаю кано…
— Евнухов не рукополагают в клир, — с широкой, хотя и несколько «односторонней» из-за шрама улыбкой заключил приор. — А ты у нас станешь братом-священником. Будешь примирять людей Господу. Подумай теперь сам, жестоко ли обошелся с тобой Господь, сотворив тебя человеком, мужчиной, и сделав монахом?
Антуан уже почти сиял. Благослови Господи отца Гальярда! Только он один мог из чудовищной путаницы создать стройную картину… в которой у Антуана было место. Настоящее, его место. Был он сам. Не исчезнувший… не погибший. Ставший — чудом — больше, а не меньше.
— Вы меня отошлете теперь? — спросил он тихо, почти уверенный в ответе. — Или велите, чтобы я за дамой Эрмессен еще записывал?
Гальярд мгновенно помрачнел. Поднялся с табурета и грохнул деревянной ставенькой. Теперь он замер у распахнутого оконца у изголовья Антуановой кровати и смотрел в душистую синюю ночь, в клуатр, полный стрекотом цикад. Где-то внизу в кустах пел соловей. Луна-то какая… Провансальская трубадурская идиллия.
— Брат секретарь, — осторожно сказал он, и юноша насторожился от перехода на формальное обращение. — Не буду скрывать, что вы нужны мне здесь. Но если вы видите в этом опасность для своей души, то я… я, конечно же, отошлю вас.
Вот так так! Антуан-то думал, что перевалил всякую ответственность на старшего. Что теперь стало легко — нужно просто делать, что Гальярд прикажет. А оказывается, от него еще что-то зависит! Он что-то еще должен сказать! Но что ж тут скажешь? Вроде все уже… выговорил…
Гальярд шумно вздохнул в открытое окно.
— Да, я знаю, тебе странны мои слова. Знаю, даже в Жакобене большинство братьев сказало бы иначе. Наш нынешний магистр, брат Гумберт…
Антуан слушал, от недоумения приоткрыв рот. Причем тут вообще магистр Гумберт? Гальярд будто бы забывался и говорил, считай, уже сам с собой.
— Брат Гумберт святой человек, но он… как бы сказать… не чтит женский пол. В наше апокалиптическое время это частое мнение… Видеть в женщине только источник соблазнов для мужчины. Производить само слово femina от латинского fides и minus — меньше верящая. Но до какой же степени нужно забыть для этого, что когда Бог Творец искал на земле человека, который помог бы Ему воплотить замысел спасения — он нашел женщину, смиренную девушку, вера которой превзошла веру Авраама и Исаака!
Со вздохом Гальярд развернулся от окна. Лицо его в свечном свете — с глубокими морщинами вокруг рта, с полосами шрамов — было похоже на не особенно удачную деревянную скульптуру. Вроде того бюста отца Доминика, что хранится в Пруйле — только недоделанного какого-то, грубого…
— Отец Доминик, патриарх наш, думал иначе. Он говорил с женщинами не менее, чем с мужчинами. Создавая Орден, он начал с девяти бедных девушек, а не со своих друзей-клириков. Он постоянно препоручал себя молитвам сестер. Он говорил с затворницами, которые годами не видели священника. Он не гнушался в городах пользоваться гостеприимством вдов, и одну такую вдову молитвой спас от пожара. Он по просьбе матери воскресил умершего младенца. Магистр Иордан был таким же. Лучшим его другом после смерти брата Генриха всю жизнь оставалась женщина — монахиня Диана из Болоньи, которой он находил время писать среди апостольских трудов, а знаешь ли, сынок, до чего тяжелая жизнь у Магистра Ордена! Спроси у брата Понса, как встретишь его, сколько ему удается поспать в сутки — а ведь брат Понс всего только провинциал!
Антуан давно уже потерял нить беседы. Все эти матери, вдовы, монахини, затворницы проносились чередой перед его внутренним взором — и у каждой, — увы и увы, — было лицо Грасиды.
— Эта девочка, Грасида, — тихо продолжил Гальярд, глядя в лицо своему сыну. — Она в двух шагах от погибели. Ты это понимаешь?
Опять перешел на «ты». Антуан и не заметил. Он понимал… Слишком хорошо понимал.
— Я много знаю таких маленьких дурочек, которых и еретичками-то назвать нельзя — они просто не отличат ересь от истинной веры. Я получал не одно назначение инквизитора… и на всякое насмотрелся. Она привыкла не доверять никому. Может, ее вдобавок обидел кто-то сильно, какая-нибудь… скотина, именовавшая себя католиком. Позор нам всем, мужчинам, если эта скотина была нашего пола. Потом появился единственный человек, которому она могла доверять, который по всей видимости желал ей добра — или по крайней мере общался с ней по-доброму. На беду, это оказался еретик… или еретичка, та же самая «на Эрмессен», как бы ее там по-настоящему ни звали. И вот вам, пожалуйста — готово: перед нами совершеннейшая верная «ученица», готовая верить во что угодно, если это вера доброй и добродетельной наставницы, а не злого обидчика. Тем они души и губили, Антуан. Тем дьявол и опасен, что не говорит полной лжи — всегда мешает яд с правдой, чтобы вернее проглотили.
Антуан сидел ни жив ни мертв. Его приор так верно, так точно изложил историю бедной Грасиды, будто сам стоял и подслушивал под дверью их ужасный разговор. Вот же беда — жить бок о бок с человеком, который видит сквозь стены! Вот же беда — при этом иметь что скрывать…
— Собственно, есть у меня подозрение, что бедная девочка не просто хотела тебя соблазнить ради того, чтобы выбраться из тюрьмы. Я предупреждал тебя, сынок — некоторых из них так поучают: ничем нельзя гнушаться, чтобы получить свободу вновь проповедовать ересь. О ее намерении можешь отчасти знать только ты. Попробуй, хоть тебе и тяжело, вспомнить все как было. И ответь мне, как отцу Доминику бы ответил: она пыталась тебя совратить? Она искала своей выгоды? Или же она — вопреки всему — тебе доверилась?
Антуан сглотнул. Раз. Другой. Третий. Пятно свечного света расплывалось. Губы помнили соленый привкус ее слез. Она плакала, как… мама. Тихо и безнадежно. Кто так плачет — не может лгать.
