А. Сахаров (редактор) - Павел I
Служба стала строга и тяжела. В шесть часов утра все солдаты и офицеры, не исключая даже великих князей, уже присутствовали на съезжих полковых дворах и до самого полудня – какая ни будь там стужа или слякоть – занимались военными экзерцициями. О шубах, муфтах и каретах не стало и помину в среде гвардейского офицерства. Но… в большинстве этой среды всё росло и росло затаённое неудовольствие и ропот. Новые требования и порядки после недавнего приволья казались гвардейцам «насилием и произволом деспотизма».
XIV
ЗАВЕТНЫЙ ЧЕРВОНЕЦ
В отдельном кабинете «ресторации Юге», которая помещалась в «Демутовом трактире», сидело за завтраком несколько гвардейских офицеров. Чины всё были небольшие: от прапорщика до капитана включительно. На столе стояли устерсы, холодный ростбиф да несколько бутылок портеру и разных вин, которые своей пустотой очевидно доказывали, что господа офицеры успели оказать им подобающую честь. Лица состольников уже достаточно подрумянились, пенковые «пипки» дымились в устах, камзолы были нараспашку; но разговоры этой компании далеко не отличались той громогласностью, какая, по-настоящему, необходимо должна бы сопровождать приятельскую беседу при таком «лёгком подпитии». Говорили тише, чем в обыкновенный голос: разговор шёл о современных порядках. Екатерининские гвардейцы осуждали новые требования и строгости военной службы и приходили в негодование и ужас от новой меры наказания, которая доселе никогда не применялась к офицерам и почиталась между ними за наказание позорное: на днях два гвардейских офицера за какую-то ошибку на вахтпараде отправлены были под арест на гауптвахту.
– Слыханное ли дело! Офицера, дворянина – и вдруг под сюркуп часового!..[44] После сего и служить невозможно!
– Чего невозможно! – возражал Черепов, – стоит только устав вытвердить.
– А ты его небось вытвердил?
– Я вытвердил.
– Исполать тебе! Ну а нашему брату, ей-богу, это такая немецкая тарабарщина… То ли дело устав при матушке Екатерине!
– Ничего, стерпится – слюбится, ребята!
– Да, тебе хорошо говорить! Ты в харитоновских адъютантах сидишь как у Христа за пазухой; а ты, сударь, пожалуй, изволь на наше место стать, в строй, на морозец, так инако запоёшь. Офицер должен украшать собой службу, а тем паче гвардейскую! Офицер, ежели он есть человек благорожденный, обязан иметь гардероб пристойный и богатый, негнусный стол, выездной экипаж с гусаром либо с егерем… а ныне что?! Вырядили нас в эти грошовые обезьяньи мундирчики и заставили ездить верхом либо в простых санках в одиночку, да мало сего – ещё за обедом опричь двух блюд воспретили иметь! И ходи по чину, и одевайся по чину, и ешь по чину! Да я не по чину, а по утробе желаю!
– И, однако ж, это не мешает нам услаждать себя устерсами в сей ресторации, – улыбнулся Черепов.
– Да! услаждайся под сурдину и разговаривать громко не смей! Мы теперь, брат, и в караул не инако заступаем, как захватив в карман несколько сотен, на тот случай, что ежели неравно прямо с поста на курьерской тройке в Сибирь отправят, так чтобы хоть сколько-нибудь деньжонок при себе на дорожные расходы!
– Уж будто так!
– Доподлинно говорю! Поверь, пожалуй!
– Н-да!.. Времена! – вздохнул один из офицеров, постарше других годами и чином. – Не единожды вспомянешь прежнюю службу! То-то роскошь была!.. В карауле, бывало, стаивали по целым неделям, так что, отправляючись на пост, берёшь с собой и перину с подушками, и халат, и колпак, и самовар. Пробьют это вечернюю зорю – поужинаешь, выпьешь здорово, разденешься и спишь себе вволю, как дома. Но уж в особливости в утеху было стаивать летом в загородных постах. Встанешь, бывало, с солнышком и пойдёшь себе, не одеваясь, а так как есть, в колпаке да в халате, в лес за грибами – любо! И никаких никогда историй, и никаких происшествиев. Бог хранил! А уж этих формальностей вовеки не знали! А теперь тебя хуже чем в профосы трафят![45] То и дело читаешь в «Ведомостях»: таких-то и таких-то выкинуть из службы, яко недостойных! «Выкинуть!» Хм!.. как ошкурок или тряпку какую!.. Срам и позор благородному дворянскому сословию! Каково терпеть-то это!
– А что, государи мои, не прокинуть ли с горя в фараончик? – предложил кто-то из офицеров.
– Тсс! какой тебе фараончик!.. Иль не читал разве? Запрет, строжайший запрет на азартные игры!
– Ну, и пущай его!.. Запрет сам по себе, а мы сами по себе. Прислуга здесь у Юге верная, не выдаст… Дверь на задвижку можно.
– Разве что на задвижку… Только чур: не кричать, ребята, не разговаривать громко, а то беда!
– Ах, любезный друг, «беда – что текучая вода: набежит и сплывёт». Вынимай-ка карты! У кого есть в запасе?
– У Черепова есть. Вася, есть у тебя?
– Найдётся. Кто метать будет?
– Да чего там кто? Твоя колода, ты и мечи.
– Ин быть по сему! Пятьсот рублей в банке.
И, вынув из кармана шёлковый вязаный кошелёк, Черепов высыпал из него на стол груду червонцев и серебряных денег.
Началась игра.
Счастье колебалось: то везло оно Черепову, то отворачивалось от него, то заставляло его некоторое время балансировать на скользком уровне, как бы не говоря ему ни да, ни нет, и снова хмурилось, и снова улыбалось. Игра с каждой минутой становилась интереснее, оживлённее и бойчее. Игроки всё более и более одушевлялись и время от времени невольно громким восклицанием и спором сопровождали переменчивые обороты карточного счастья. Один только солидный капитан – тот самый, что вздыхал о халатах и перинах прежней караульной службы, – по праву старшинства в чине и в летах, сдерживал каждый раз чересчур уж громкие взрывы молодёжи, напоминая ей о грозном запрете азартных игр, «по указу его императорского величества». И молодёжь, любящая, в силу своих лет и горячей крови, что называется, поплясать на лезвии ножа, на минуту сдерживала, под давлением его авторитета, слишком громкое проявление своих азартных чувств и начинала говорить чуть не шёпотом, но через некоторое время опять невольно отдавалась волнениям той же горячей крови и влиянию избытка юношеских сил. Каждый очень хорошо сознавал, что теперь уже не прежнее, ещё недавнее, время, когда можно было где угодно и сколь угодно, без запрета и без всякой опаски предаваться своим игроцким и иным пылким страстям юности; но тем-то и интереснее казалась для них игра – этот запретный плод новейших дней, именно потому, что он стал вдруг запретным, что тут приходилось теперь рисковать не одним своим карманом (это бы пустяки!), а всей карьерой, всею судьбой своей жизни.
Переменчивое счастье, после нескольких оборотов своего колеса, вдруг отвернулось от Черепова самым крутым образом. В несколько карт он спустил весь свой банк, который был сорван счастливым капитаном.
Молодой адъютант бросил колоду и объявил самым решительным тоном, что на нынешний день не станет более метать.
– Мечи, кто хочет, ребята! С меня довольно: кошелёк мой впусте.
– Играй на мелок, – предложил ему кто-то из товарищей.
– Гм… на мелок… Да мелков-то нет у нас.
– Ну, на карандаш играй; карандашом записывать станешь!
– Не хочу! Довольно!
– Ну, как знаешь. Займи, коли хочешь, и продолжай. Прерывать не следует.
– Довольно, чёрт возьми! Говорю, довольно! Продолжайте, государи мои, коли в охоту!
И он поднялся со стула.
Солидный капитан занял его место и стал метать.
Черепову было немножко досадно. Хотелось попытать ещё раз счастья – авось-либо вывезет! Но играть на карандаш или одалживаться у других ради игры – ему не хотелось из самолюбия. Он отошёл в сторону, налил себе стакан вина, развалился на канапе и закурил тоненькую, длинную голландскую «пипку». А между тем, глядя на игорный стол, окружённый тесной группой молодёжи, он чувствовал, как сердце его зудит страстным желанием попытать снова свою удачу. В кошельке его оставался только один, и уже последний, «голландчик». Но этот червонец был для него заветным.
Его покойная мать, ещё ребёнком отправляя своего Васеньку в шляхетный корпус, вручила ему эту монету вместе с благословенным образом и заповедала сберечь его на счастье или на самый крайний чёрный день, потому что этот «голландчик» принадлежал ещё её деду и спокон веку почему-то почитался в семье особенно счастливым. И Черепов до сей минуты свято сохранил у себя дорогой подарок.
«Рискнуть разве?.. Куда ни шло!.. Ведь он счастливым называется, ведь он заповедный! А коли счастливый, то должен выручить, – думалось ему в то время, как на столе золотые „голландчики“ переходили из одной кучки в другую. – А что, если попробовать на её счастье?.. Ведь она и впрямь счастливая… Поставлю-ка я на бубновую даму… Ей-Богу! Куда ни шло!»
И Черепов поднялся с места.
«Ну, моя радость, моя любимая, дорогая, желанная, выручай!.. Выручай меня!» – мысленно молил он, обращаясь в уме к светлому образу той девушки, которая с недавнего времени всецело царила в его сердце.
