Сергей Бородин - Хромой Тимур
— Нет, нет, о своем деле. А что Халиль?
— Жениться вздумал.
— Правда, Халиль? — взглянула мать на царевича.
Халиль-Султан опустил глаза под ее взглядом.
— Я говорил бабушке. Но она пока отмалчивается.
Сарай-Мульк-ханым живо ответила:
— Тебя не было утром. А ответ есть, дедушка хочет сперва посмотреть твою невесту.
— Это не по обычаю! — смело возразил Халиль-Султан.
— Дедушка сам создает обычаи. Как он решит, так люди должны жить! резко поправила бабушка внука.
Старуху раздосадовало и упрямство и непослушание питомца. Ей неловко было, что при своей матери Халиль так несговорчив, так строптив со своей воспитательницей. Но она тотчас доверчиво сказала царевне:
— Он послушен, прилежен. Читать, правда, не любит, но тут уж я ничего не поделаю, это — дело учителей. Каков он в походах, сама знаешь, — весь народ его смелость славит. А с этой невестой никак его не уломаю.
— С какой невестой?
Старуха сказала удивленно и возмущенно:
— Не хочет ни одной, кроме одной!
Мухаммед-Султан засмеялся, повернувшись к Халилю.
Халиль рассердился, но ничем этого не выдал, лишь глаза прищурились, и Севин-бей со щемящей нежностью заметила, как они похожи между собой, ее мальчики. Она улыбнулась, спрашивая старуху:
— И что же? Вы против?
— В нашей семье самим государем порядок установлен — жениться надо на достойных, брать из ханских семей, начиная с меня самой. А Халиль подобрал себе…
Старуха не решилась сказать так прямо, как поутру говорила мужу, — ей не хотелось обижать внука.
Дернув как бы от удивления плечом, она договорила:
— Подобрал себе дочь неизвестного человека.
— Его весь Самарканд знает, весь народ, он ремесленный староста, знаменитый мастер…
— Народ — это еще не Самарканд. Самарканд строим, украшаем, прославляем мы. Мастера делают то, что мы заказываем. И тебе негоже себя ронять.
— Но я хочу, чтобы моей женой была…
Сарай-Мульк-ханым поспешно прервала его:
— Я не спорю. Я тебя выслушала. Я говорила с дедушкой. Я передаю тебе его волю. Он государь, а не я!
— Ладно. Я ее приведу!
— Кстати, и я взгляну, что за сноха у меня будет, — улыбнулась мать.
— Еще неизвестно, будет ли! — сердито возразила великая госпожа.
— А когда? Куда? — спросил Халиль.
— Сегодня. Сюда! — строго ответила бабушка.
— Так скоро?
— Ты же сам торопил меня!
— Успею ли?
— Твое дело.
— Тогда разрешите мне пойти?
— Да, времени остается мало.
Уже встав, Халиль-Султан развел руками, повернувшись к старшему брату:
— Не зря вы сказали: "дурная примета", когда конь у меня споткнулся. А я еще подкову потерял.
И добавил, улыбаясь бабушке:
— Надо б вернуться, а я приехал. И в такой день вы такую задачу мне задали!
— Сам меня торопил, не взыщи! — поежилась Сарай-Мульк-ханым.
— Смелей, Халиль! — снова засмеялся Мухаммед-Султан.
— А я не знал этой приметы! — звонко, с испугом сказал Улугбек.
Это было первое, что он сказал сегодня. Он только внимательно слушал, сидя около бабушки и внимательно вникая в разговоры взрослых.
Его неожиданные слова рассмешили Севин-бей. Впервые она засмеялась и погладила мальчика по плечу.
— Я тебе привезла подарок.
— Спасибо, тетя.
— Будешь беречь?
— Очень!
— Помни обо мне…
И она достала откуда-то из складок пояса небольшой кривой кинжал в сафьяновых ножнах с усыпанной рубинами рукояткой.
— Он меня в дороге хранил; пусть хранит и тебя на твоих дорогах.
В ее словах прозвучало что-то столь горестное, что Улугбек поцеловал ее подарок, прежде чем принялся разглядывать его.
— Какая сталь! — восхитился мальчик.
— Ее привозят арабы из Дамаска. А рукоятку делали мои мастера, азербайджанцы. Они хорошо умеют.
* * *— Коня перековали! — быстро сказал конюх Халиль-Султану, едва царевич появился у выхода.
— Пускай отдохнет. Подай другого.
И минуту спустя он уже скакал на застоявшемся и оттого баловном, веселом коне.
Ехать самому в дом невесты — это тоже было не по обычаю; этого не допускало и его достоинство. Но мусульманскими обычаями часто пренебрегали в Тимуровом Самарканде: сам Тимур предпочитал монгольские обычаи, и народ, вслед за своим государем, тоже охотно отступал от стеснительных установлений шариата везде, где это не грозило земными карами и неприятностями.
И как мог соблюсти свое достоинство царевич, когда государь велел показать ему невесту сегодня же!
В слободе Халиль-Султан спешился. Отдал своей охране коня и несмело взялся за медный молоток, привешенный к тяжелым чинаровым воротам над низенькой, как лаз, калиткой.
Во двор он вошел, встреченный старым мастером.
Он поговорил со стариком, как всегда, почтительно; внимательно вникая в его работу, поглядел новое изделие и вдруг, сам прервав свои медленные, почтительные слова, заговорил тревожно, нетерпеливо, — настало время говорить прямо:
— Дедушка хочет видеть мою невесту.
— Мою дочку?
— Без этого не дает согласия.
— А даст?
— А вы?
Мастер недолго подумал, потом ответил огорченно:
— Ах, если б не были вы царевичем!
— Ну, как же быть?
— Тогда б мы устроили отличную свадьбу! Я бы не поскупился на хороший плов: ведь не всякий так легко разбирается в моей работе, я бы рад был такому зятю.
— Вашу работу я ценю!
— Я передал бы вам все свое…
Но старик опомнился:
— Как же быть?
И порывисто взялся за рукав царевича:
— Пойдемте прямо к ней!
Он повел Халиль-Султана во внутренний дворик, и жених увидел ее над маленьким водоемом.
Она стояла под старыми деревьями в простой, длинной, ниже колен, белой рубахе, из-под которой до щиколоток спускались желтые шаровары.
Отец подвел жениха к дочери, смущенно говоря:
— Скажите ей сами.
Она поклонилась гостю низко, но не отошла, осталась на своем месте, подпуская его ближе.
Халиль, поклонившись, не отнимая прижатой к сердцу руки, сказал:
— Чтобы ответить мне, дедушка желает видеть тебя.
Ее брови, сросшиеся на переносице, плавно протягивались к вискам, как крылья хищной птицы, парящей на степном раздолье над затаившейся добычей.
И эта птица чуть покачнулась, но тотчас выровнялась, и девушка лишь спросила:
— Когда?
— Сейчас.
— Мне сперва надо одеться.
Отец не сдержал своей тревоги и страха:
— Собирайся же скорей! Соображаешь ты, куда зовут?
— Я успею! — спокойно ответила девушка.
Ее звали Шад-Мульк. Ее имя означало — радостное сокровище. Такое имя давалось как прозвище в царских гаремах, а ей оно досталось при рождении, словно ее трудолюбивый отец предвидел необыкновенную судьбу своей длиннобровой дочки.
Она присела у водоема и, не стесняясь Халиль-Султана, из неуклюжего глиняного кувшина лила на ладонь воду и умывалась.
Халиль нетерпеливо похлестывал плеткой по халату.
Она неторопливо прошла в дом, где ее обступили возбужденные женщины, что-то ей суя в руки — украшения ли, одежды ли, — их сбивчивые, крикливые голоса достигали тесного дворика, где оба — отец невесты и жених — сидели, не находя никаких слов для разговора, лишь временами переглядываясь и вежливо кивая друг другу.
* * *А в это время Тимур прислал сказать великой госпоже, что желает видеть гостью и всех цариц.
Все встали и пошли к повелителю.
В зале перед дверью Тимура остановились и стоя разговаривали, пока остальные жены повелителя собирались на его приглашенье.
Когда пришла шустрая ханская дочь Тукель-ханым, самая молодая из Тимуровых жен, но вторая по старшинству в гареме, вся зала заблистала алмазами и самоцветами меньшой госпожи. Ее высокую кожаную рогатую шапку унизывали алмазы. Позвякивали ее ожерелья китайского дела, где нежные жемчуга стиснулись в тяжелых золотых ободках. Шуршала обшитая жемчугами по вороту, по обшлагам, по подолу длинная желтая, затканная зеленовато-золотыми драконами тяжелая рубаха; жемчугами обшитый низ шаровар над скованными золотом зелеными шагреневыми туфлями — все сияло на ней, затмевая густо нарумяненные скулы, густо набеленные щеки. И лишь желтые, как у рыси, глаза она ничем не могла украсить, — ничто не приставало к ним: ни радость, ни печаль, ни стыд, ни раздумье.
Она прошла, не приветствуя младших жен.
Туман-ага, которой было около тридцати лет, отданная Тимуру двенадцатилетней девочкой, прожившая с повелителем долгую жизнь, взглянула на эту монгольскую куклу с яростью, затопотала маленькими ногами, но сдержала себя и осталась стоять строго и неподвижно, покосившись на Сарай-Мульк-ханым, доводившуюся ей родной теткой.
