Сергей Бородин - Хромой Тимур
— В полону-то?
— Это ты да я, а речь — об нашем народе.
— Ты да я, а уйти могли бы: мечи на дорогу достали бы.
— И доставать не надо: понадобятся — возьмем. Да не надо.
— Опять "не надо"! Это как так?
— Глянь-ка на сей двор. Вон всего сколько повытаскали.
— Видать, собираются.
— А куда?
— А кто ж их знает? Не успели воротиться, а уж опять… Каков поп, таков и приход.
— Тут, сынок, приход сам себе подходящего попа нашел, — хром, а неусидчив; сухорук, а драчлив. Им и нужен такой, — они набегут, награбят, выжгут чужое, вытопчут, да и ко двору. А двор-то — вот он. Гляди да приглядывайся: чего воруют, чем торгуют, востро ли мечи наточены да куда поворочены. Я гляну, ты глянешь, а нашего народу тут не так мало: одни торгуют, другие ремесленничают, третьи — в полону. С тем — словом перекинешься, с другим — молчком переглянешься, ан и выйдет, не мало тут нас для такого-то далека. А через нас на Руси хорошо знают, каков народ здешний, каково ему эту горькую чашу пить, каков царь здешний, — чтоб нашему народу от той чаши загодя отстраниться. Потому, сынок, и не тянись за мечом: мы без меча тут сильнее. А с простым людом нам и тут не тесно. Кто нас в слободе обижает? Никто! А ведь со всякими народами тут хлеб-соль делим, почасту над одной бедой слезы льем, без всякого слова друг другу себя высказываем.
— Я на слободу не в обиде.
— Людей распознавай не по языку, а как дома распознал, так и здесь распознай. Земля едина, единым богом сотворена. И все мы — один одному братья; иноязыкого не обижай, а кровного своего не давай в обиду.
Кольчуги из их рук ложились каждая на свое место — ветхие в сторону, рваные — в другую.
— Цельных-то не видать! — посетовал Борис.
— И слава богу: на разбой идут, а себя берегут. Битва — дело святое, когда народ на оборону встает, а когда на разбойное дело сбираются, грех тому, кто им оружье кует.
— Вон, весь подвал гудмя гудит, — куют: наша слобода вся в чаду, куют. Выходит, все мы грех творим?
— Не по доброй воле. Оружье тот им кует, кто им на ковье железо дает; кто на грабеж их шлет, а сам сидит — добычи ждет.
— А мы что же?
Но в это время к ним подошел старшина Оружейного двора.
— Как, почтенные мастера, процветают дела ваши?
— Благодарение за спрос, — цветут, будто розы.
— Они еще пышнее раскроются, когда сии железа снова в поход сгодятся. Надо их поскорей обновить.
— Какие уж тут обновки, — одна худоба.
— И на худой чекмень заплатки ставят да дольше нового носят.
— Носят, да не по праздникам.
— Чекмень новый не к празднику, а на будний день шьют.
— Верно! — согласился Назар и подмигнул Борису: — Им эти походы и впрямь — будний день: шесть дней разбой, день — перебой.
Старшина, не поняв тульской скороговорки Назара, полюбопытствовал:
— Что это говоришь?
— Об этих кольчугах.
— А что?
— Чинить их, говорю, долго.
— Нет, нет, надо скорей. Все оружье велено просмотреть наскоро да выправить быстро.
Борис кивнул Назару:
— А что я говорил?
— То и говорил! — согласился Назар.
Предстояло новыми кольцами заклепать прорехи, пробоины. А ведь не об сук в лесу, не о гвоздь в сарае, а копьями либо мечами, в крови и в сече, прорваны те прорехи, за каждой вслед чья-то жизнь обрывалась.
— Новые выковать легче, чем это рванье склепать! — невесело сказал Назар.
Но как отклонить заказ? В Орде на смерть шли, но зарока не рушили, врага не вооружали. Сюда же зашли по согласью, здесь приходилось принимать заказ.
Когда зной стал спадать, мастеров позвали полдневать.
Из черных утроб подземных кузниц пошли наверх, на свет, щурясь, черные, обгорелые, усталые ковачи, мечевщики, литейщики. Иные из них были медлительны, седы; другие — плечисты, поворотливы. Но никто из них не был ни бодр, ни шустр, ни весел. Многие тяжело закашлялись, глотнув вольного воздуха, хотя и не был тут воздух ни волен, ни свеж, — весь он был иссушен духотой двора, пропылен едкой городской пылью, горек от смрадов, струящихся снизу, из подвалов или со смежных дворов, заслонен от солнца и ветра четырехъярусной высотой Синего Дворца.
Друг за другом выходили наверх мастера со своими выучениками, учениками, подмастерьями; разные люди, разных земель уроженцы. На разных языках говорили они в детстве и росли по-разному. И вот выросли, мастерству обучились, и завладел их мастерством, заграбастал их таланты Хромой Тимур.
Во вражде и в безделье каждый говорит по-своему, в дружбе и в труде люди ищут общего языка: тут, в рабстве, им слова опостылели; молча шли люди через этот смрадный, унылый двор к дощатому настилу, где в тяжелых глиняных чашках ставили им мучную похлебку, накрытую серыми лепешками.
Ели молча, уставясь неподвижными глазами в еду. Не жирно кормил их хозяин, а высчитывал за прокорм хозяйственно: кому мало было одной чашки, давалась другая, но за особый счет. А когда приходило время расчета, оказывалось, получать мастерам нечего, иной раз и должок прирастал. Тимур за работу платил и в долг мастеров кормил; мастерам за работу платил больше, выученикам поменьше, ученикам пропитание давал в долг. И к тому времени, когда возрастал заработок мастера, скапливался у него и долг, и оказывалось: каким мастерством ни владей, сколько изделий ни выделывай, всей жизни не хватит, чтоб из долгов выбиться, чтоб на вольный свет из подвалов Синего Дворца выйти. А этих мастеров числили вольными, их отличали от рабов, евших хозяйский хлеб задаром, но тоже крепко прикованных к тяжелым стенам Синего дворца.
Поодаль от прочих старшина сам сел с кольчужниками, — принимал дорогих мастеров как гостей, угощал за хозяйский счет, занимал разговорами.
Назар издали разглядывал обедавших оружейников.
— Разный у вас народ набран. Каких тут только нет!
Старшина ответил с осуждением:
— Меж ними и язычники есть — идольские изображения на себе носят, и христиане. Государь со всех сторон насобирал: наилучших из лучших. А народ дрянной: одним у нас жарко, другим холодно. Эти вот по оружию мастера; на соседнем дворе кузнецы, а рядом — шорники; с той стороны двор медников да серебряников; за ними, поближе к чистому двору, Золотой двор, — там золотых дел мастера. А по ту сторону от дворца — ткачи, бархаты ткут…
Назар вздохнул:
— Сразу видать, людям не по себе. Жарко ли им, студено ли, а каждый, гляжу, хмур да изнурен.
Старшина сплюнул:
— Такой народ! Сами ж и виноваты: работы вволю, крыша над головой, а злы, неразговорчивы. Чего не хватает? Э, да что на них смотреть!
Борис заметил:
— У нас, в слободе, хоть и разных языков люди, а веселей.
Старшина с досадой отвернулся:
— С теми еще трудней говорить. Возомнили себя свободными! Я бы их…
Борис начал было размышлять:
— Небось у каждого своя земля в памяти. У каждого свой род, свое отечество…
— Род у каждого свой! — согласился старшина. — Вон и наш народ свою память от разных корней ведет. На севере кочевник — от Белого Гуся, "каз ак" зовется; поюжней от них — от Сорока Дев, — "кырк кыз". Другие — от Желтых Коней, — "сар ат", эти больше по городам ютятся, к торговле тянутся, ремеслом кормятся; к западу — Черная Шапка, — "кара калпак", у них овец много и меха хороши. На юге — Белый Гребешок, — "тадж ак", их за то так зовут, что раньше всех белую чалму носить начали, усердный народ, сады растит, а к войне усердия не имеет, в походы ходить ленится; их в горах много. Корень свой у каждого, каждый в свою землю воткнут.
— Вот и я об том же, — согласился Борис. — А эти из своей земли вырваны, вот и чахнут.
— А ну их! Кушайте! — протянул к блюду руку нахмурившийся старшина.
В это время со стороны ворот послышались громкие, смелые голоса, верно, разговаривали какие-то вольные люди, и вслед за собой они провели через весь двор стройного гнедого коня, заседланного столь богато, что народ замер, глядя на затканный золотом алый чепрак, на зеленую мягкую попону, на высокое персидское седло с острой лукой.
Конь прошел, окруженный конюхами, чуть припадая на переднюю ногу.
Тотчас кликнули старосту Конюшего двора:
— Расковался конь.
— Чей это?
— Царевичев.
— Чей, чей?
— Халиль-Султана. В пути расковался.
— Разберемся, кто его ковал!
Коня провели мимо сидевших за едой мастеров, мимо Назара с Борисом, мимо обгорелых литейщиков.
Конь, наступив копытом на чей-то халат, скрылся за воротами Кузнецкого двора, где стояли кузни позади царских конюшен. Туда ушли и встревоженные кузнецы, следом за ними поспешил и оружейный старшина, хотя над этими кузнецами стоял конюшенный староста.
На Оружейном дворе снова затихло на время недолгой обеденной передышки.
Возвращаясь под навес, Назар не торопясь прошел мимо разложенных груд всякого оружия.
