Луиза Мишель - Нищета. Часть вторая
— Что поделаешь, здесь не Лувр.
— Как тебя зовут?
— Пьеро, дяденька.
Этот разговор окончательно убедил всех в том, что Клара — переодетый юноша.
— Как меня окрестили при рождении — не знаю, — продолжал мальчик. — Имя Пьеро[26] мне дали уже потом, за то что я хотел получить луну. Ведь я был очень избалован!
Все его слушали; польщенный вниманием, он важно стал рассказывать о себе.
— Когда я был совсем, совсем махоньким, я жил в большущем доме с позолоченной мебелью; там было много слуг. Но однажды нас выставили на улицу, мамочку и меня. Она говорила: во всем виноваты кредиторы. Я тогда не знал, кто они, и воображал, что это какие-то звери. Теперь уж я знаю!
Мы долго шли; стало темнеть, мы заблудились. Я очень боялся. Какой-то мужчина погнался за нами; мы бросились бежать куда глаза глядят. Я уцепился за мамино платье, потому что она все время выпускала мою руку из своей. Мужчина все-таки догнал нас. Тут подоспели другие, и они кинулись на маменьку, уверяя, будто она хотела куда-то их заманить, но это неправда, мы старались убежать от них. Маму они увели, а мне удалось удрать. За решеткой была пустая собачья конура: я залез в нее и заснул. На другое утро я проснулся рядом с большим догом; он лизал мне лицо. Это была добрая собака, и я целую неделю приходил ночевать в ее конуру. Мы очень полюбили друг друга; дог оставлял мне кости, я их обгладывал. Но меня заметил хозяин. Он побил собаку, и я больше не решался туда ходить.
Итак, у меня уже не было конуры… К счастью, находились и другие места для ночлега, например, под мостом — там очень удобно — или в домах, идущих на слом. Днем я просил милостыню; иногда мне давали и старое платье. Но однажды меня арестовали и доставили сюда. Я провел несколько лет в исправительном доме. Потом меня выпустили: я понадобился господину Николя. Он давал мне всякие поручения. Вы знаете господина Николя? Он меня посылает то что-нибудь сделать, то что-нибудь передать. Когда я ему больше не нужен, он про меня забывает, я остаюсь на улице, и меня опять приводят сюда. Но господин Николя снова присылает за мною. Он даже обещал подарить мне шерстяную фуфайку, когда зима кончится.
Старый бродяга с длинными худыми руками, внимательно слушавший этот рассказ, воскликнул:
— Всюду одно и то же! Пускай же во всем обвиняют не голодных и обездоленных, а разврат, нужду, голод. Ведь он и волков гонит из лесу!
— Это правда! — согласились несколько человек.
— Обвинять надо тех, кто морит людей голодом! — заметил Филипп. — А где твой отец? — спросил он мальчугана.
— Когда я жил с мамой, у меня было несколько пап: один уходил, на смену являлся другой. Один из них вечно меня щипал; он был высокий, красивый, и его все называли господином графом, но я его не любил. Моя мать тоже была настоящей дамой. Звали ее Эльмина — красивое имя, не правда ли? Однажды я увидел на улице женщину, похожую на нее, и побежал за нею, но чуть было не попал под карету. Все равно, господин Николя говорит, что я далеко пойду и когда вырасту, то найду свой фарт, так как я дошлый.
Утомленный длинной речью, мальчуган умолк. Он не всегда бывал так словоохотлив: видно, на него подействовала доброта Клары.
Полицейские втолкнули в камеру еще одного мальчика лет шести. У него было серьезное личико, горящий пытливый взгляд, коротко остриженные волосы.
— Еще один! — сказал тощий старик, который отозвался на рассказ Пьеро таким горьким замечанием. — Эй, будущий каторжник, поди-ка сюда! Где тебя сцапали?
— Под мостом. Я там спал.
— Тебе негде жить?
— Было бы где, зачем я стал бы дрыхнуть в таком сыром месте?
— Чем же ты живешь?
— Ищу, что под руку попадется.
— Знаешь ли, что за это сажают в тюрьму, как бродяг и воров?
— Но ведь собаки тоже так делают, а их не сажают.
— Нет, малыш, их тоже сажают! Их забирают на живодерню.
— А что такое живодерня?
— Место, куда запирают заблудившихся животных, чтобы убить их, если хозяева через два или три дня за ними не придут.
— А детей, если за ними не приходят, тоже убивают?
— Не сразу, дружище. Их убивают потом. Для взрослых есть отличные бойни!
— Где это?
— На войне, если нужда не убьет их раньше. Кто же тебя воспитывал? Ты, видать, шустрый.
— Никто.
— Как никто?
— Так. Тетка Крюше купила меня совсем маленьким, чтобы я клянчил подаяние. Потом она продала меня другой старухе, у которой был только один зуб, а та — дядюшке Обмани-Глазу. У него много таких детей; он посылает их за милостыней, и нужно приносить не меньше франка, а то он дерется. Ну, вот я и удрал. Стал выпрашивать на хлеб для себя самого, ночевать под мостами… Там меня и сцапали. Я спал и видел во сне, будто ем большой кусок хлеба… Мне очень плохо: и голодно и холодно. Я хочу сразу на бойню для взрослых!
— Ты уже на пути к ней, сынок, ты уже за решеткой. Здесь — живодерня, где готовят к бойне.
— И долго еще ждать?
— Это зависит от многих причин.
— От чего, например?
— Не всем бродягам выпадает счастье помереть в детстве. Одних оставляют для войны, других для гильотины.
Мальчуган задумался.
— А кому это надо, чтобы люди становились бесприютными и несчастными с самого детства? За что они должны страдать?
— Этот вопрос, малыш, интересует меня самого. Я всю жизнь изучаю его на собственном опыте, ведь я сам — сын гильотинированного.
Взгляд ребенка зажегся любопытством. Этот уличный мальчишка любил всякие драматические истории.
— Вот как! Ну и что же вам удалось узнать?
— Вопрос этот, сынок, называется социальным вопросом, и решается, как я тебе уже сказал, на бойнях для людей…
Время близилось к полудню. Вошли надзиратели, чтобы начать раздачу пищи.
— Гляди-ка, тут девчонка! — воскликнул один из них. — Как ты попала сюда, потаскушка? Сейчас узнаем!
Он подошел к Кларе и ущипнул ее за щеку.
— Меня насильно сюда втолкнули! — возмутилась она.
— Моя сестра — честная девушка! — добавил Филипп, влепив полицейскому оплеуху.
Защищаясь, тот подставил руку, на которой висело несколько жестяных котелков. Под смех арестованных и проклятия надзирателя они с грохотом покатились на пол.
XVII. Сен-Лазар
В предместье Сен-Дени есть унылый дом, некогда служивший убежищем для прокаженных. Ныне это — женская тюрьма для подследственных и для проституток, нарушивших установленные полицией правила. Дом этот мрачен снаружи, а внутри он еще мрачнее. И ум и сердце его обитательниц поражены душевной проказой. Попавшие в эту тюрьму выходят из нее безнадежно больными.
В камерах холодно, режим строг; пища годится разве что для животных. Заключенные и встают и ложатся в пять. Ни единого часа досуга! В центральных тюрьмах по крайней мере разрешают сумерничать до восьми, и поднимаются там только в шесть. Вечером, при свете ламп, когда можно обменяться несколькими словами, все кажется уже не таким мрачным: как-никак еще один тоскливый день позади…
Тяжело вставать зимой в пять утра узницам тюрьмы Сен-Лазар! Рассвет еще не скоро, завтрак — тоже, только в девять, после нескольких часов работы в мастерских. Но ведь тюрьма существует не для того, чтобы в ней прохлаждаться, и отверженным не привыкать к грубому обращению…
Те, кому фабричный труд не в новинку, зарабатывают здесь сантимов до двадцати в день. Они могут позволить себе единственное удовольствие — штоф мутного вина, вкусом похожего на чернила, ценой в шестнадцать сантимов — на сантим больше, чем везде. Лишний сантим прибавляют для того, чтобы это пойло обходилось еще дороже несчастным женщинам, которые его очень ценят. Вдобавок умножаются доходы поставщиков. Так всегда: одни терпят ущерб, другие на этом наживаются…
В девять приносят похлебку; ее встречают вздохом облегчения. Иногда в миске не оказывается крысиного помета — кому как посчастливится.
В мастерских Сен-Лазара, куда мы заглядываем вместе с читателем уже после того, как Клару из полицейского участка перевели в эту тюрьму, среди обычных арестанток — воровок, проституток и безработных, а следовательно, бесприютных женщин — можно увидеть трех девушек, непохожих на остальных (впрочем, политические события приводят к тому, что в тюрьмах больше честных людей, чем преступников).
Одна из них — русская, Анна Демидова; две подруги — Клара Марсель, которая все еще носила имя Марты, сестры Филиппа, и Анжела Бродар, арестованная по распоряжению Николя, дабы избавить графа де Мериа и г-жу Сен-Стефан от возможных неприятностей.
Бедной Анжеле было хорошо известно, что для таких девушек, как она, единственным законом является полицейский произвол. Она знала, что ей даже не сообщат причины ареста, не станут ее судить, а просто продержат в тюрьме столько времени, сколько заблагорассудится могущественным врагам, с которыми она осмелилась бороться. Вот почему Анжела ни на что не надеялась. Если бы кто-нибудь взялся передать ее отцу письмо, она написала бы, чтобы он как можно скорее скрылся с младшими дочерьми, не дожидаясь ее, так как она, вероятно, останется здесь надолго. Но ей не позволяли сообщаться с внешним миром: Николя догадывался, что Софи (немного окрепшая после болезни, но уже обреченная, как спелый плод, изъеденный червяком), успела все рассказать сестре.
