Джон Рид - Восставшая Мексика
– Andale! – раздался хриплый голос с крыши бронированного вагона. – Что вы там копаетесь! За работу! Панчо Вилья ждет поездов!
С громкими криками четыреста рабочих как бешеные бросились чинить разрушенный путь.
Помню, как мы просили полковника, начальника поездов, отпустить нас на фронт. Он не разрешил. Приказ строжайшим образом запрещал кому бы то ни было покидать поезда. Мы умоляли его, предлагали ему деньги, чуть не становились перед ним на колени. Наконец он немного смягчился.
– В три часа я сообщу вам пароль и отзыв и отпущу вас, – сказал он.
Мы, несчастные, свернулись клубочками у своего маленького костра, пытаясь заснуть или хотя бы согреться. Вокруг нас и впереди вдоль разрушенного пути метались факелы, суетились люди, и примерно каждый час поезд продвигался шагов на сто и опять останавливался. Ремонтировать путь было нетрудно – рельсы сохранились в полной исправности. Паровоз, разрушавший путь, захватывал цепью рельс с правой стороны и срывал, переворачивал, ломал шпалы… А из мрака доносился однообразный, страшный гул яростного боя. Он был такой утомительный, такой монотонный, этот гул, и все же я не мог заснуть…
Около полуночи от заднего поезда прискакал один из наших патрульных с известием, что с севера движется большой отряд кавалерии. Когда их окликнули, всадники назвались gente Урбины из Мапими. По сведениям полковника, в этот час мимо нас не должны были проходить никакие войска. Мгновенно начались лихорадочные приготовления. Двадцать пять вооруженных всадников бешеным галопом помчались к заднему поезду с приказом полковника задержать прибывших на пятнадцать минут, если это действительно конституционалисты, а если нет, задержать их как можно дольше. Рабочие немедленно вернулись к вагонам и схватили свои винтовки. Костры были потушены, все факелы, кроме десяти, погашены. Наша охрана из двухсот человек тихонько нырнула в кусты, на ходу заряжая винтовки. Полковник и пять солдат, невооруженные, заняли посты по обе стороны пути, высоко над головой держа факелы. И вот из густого мрака вынырнули передние ряды прибывшего отряда. Солдаты эти нисколько не походили на хорошо одетых, хорошо вооруженных и хорошо питавшихся солдат армии Вильи. Это были оборванные, босые, истощенные люди, закутанные в выцветшие рваные серапе, увенчанные огромными живописными сомбреро, какие носят в глухой провинции. Собранные в кольца лассо болтались у их седел. Их кони были худые, выносливые, полудикие малорослые лошадки с плоскогорий штата Дуранго. Всадники проезжали мимо с угрюмым видом, презрительно нас не замечая. Они не знали и не хотели знать ни отзыва, ни пароля. И почти все монотонно напевали сочиненные экспромтом баллады, какие импровизируют и поют пеоны, когда стерегут по ночам стада на горных северных равнинах.
Я стоял под самым факелом, и вдруг проезжавший мимо всадник осадил свою лошадь, и знакомый голос прокричал: «Эй, мистер!» Серапе полетело на землю, сам всадник мгновенно скатился с коня, и я был уже в объятиях Исидро Амайо. Позади него раздался целый хор приветствий: «Que tal, мистер! О Хуанито, как мы рады тебя видеть! Где ты был? Говорили, что ты был убит в Ла-Кадене! А что – быстро пришлось удирать от colorados? Mucho susto,[68] a?»
Они соскочили с лошадей и облепили меня со всех сторон, человек пятьдесят тянулись одновременно похлопать меня по спине. Все они были самые дорогие мои друзья – compañeros из эскадрона генерала Урбины и из Ла-Кадены!
Задние ряды задержанных в темноте подняли крик: «Проезжайте! Vámonos! В чем дело? Скорей! Не стоять же нам здесь всю ночь!» Передние кричали им в ответ: «Здесь мистер! Здесь тот гринго, о котором мы рассказывали, – он еще плясал хоту в Ла-Сарке! Который был в Ла-Кадене!» – И тут ко мне бросались другие.
В отряде было тысяча двести человек. Безмолвные, угрюмые, возбужденные предстоящим боем, проезжали они между двумя рядами высоко поднятых факелов. И каждого десятого я знал в лицо. То и дело полковник рявкал:
– Знаете отзыв? Загните поля шляп впереди! Отзыв знаете?
Он выкрикивал это хрипло, раздраженно. А они спокойно проезжали мимо, с невозмутимой наглостью, не обращая на него ни малейшего внимания.
– К черту твой отзыв! – вопили они насмешливо. – Зачем еще нам отзыв! Они сразу узнают, на чьей мы стороне, когда мы пойдем в бой!..
Несколько часов, казалось, проезжали они мимо нас, растворяясь в темноте; лошади их нервно поводили ушами, прислушиваясь к орудийным выстрелам вдали, солдаты горящими глазами вглядывались во мрак, где их ожидал бой, в который они ехали со старыми винтовками спрингфилд и с самым ничтожным запасом патронов. И когда они скрылись, сражение вдали, казалось, вспыхнуло с новой силой…
Глава VII
Кровавый рассвет
Гул сражения не затихал всю ночь. Впереди плясали горящие факелы, звенели рельсы, гремели по костылям молоты, кричали рабочие ремонтной бригады, ни на секунду не ослаблявшие своих усилий. Было уже за полночь. С того момента, как поезда подошли к разрушенному участку пути, мы продвинулись на полмили. Время от времени вдоль поездов проходил какой-нибудь отставший солдат с тяжелой винтовкой за плечом и опять скрывался во мраке, торопясь туда, где ревел и грохотал бой. Солдаты нашей охраны, разложив в поле костры, отдыхали у них от напряженного ожидания. Трое из них распевали походную песенку, начинавшуюся словами:
Я не хочу быть порфиристом,Я не хочу быть ороскистом,Нет, я хочу быть добровольцемВ армии мадеристов!
В страшном волнении, сгорая от любопытства, бегали мы взад и вперед вдоль поездов, расспрашивая всех, что им известно, что они думают. Мне никогда еще не приходилось слышать грохот настоящего сражения, и я был вне себя от любопытства и нервного возбуждения. Мы были словно собаки, запертые во дворе, когда за оградой кипит собачья драка. Внезапно мое волнение улеглось, и я почувствовал страшную усталость. Я тут же свалился и заснул мертвецким сном на небольшой площадке под дулом пушки, куда рабочие бросали гаечные ключи, молоты и ломы, когда поезд начинал двигаться по починенному участку пути, и куда они валились сами с криками и шутками.
В предутреннем холоде я проснулся и почувствовал, что кто-то трясет меня за плечо. Это был под, ков ник.
– Можете теперь идти, – сказал он. – Пароль – «Сарагоса», отзыв – «Эрреро». Наших солдат узнаете по полям шляп, загнутым спереди. Да не случится с вами беды!
Было страшно холодно. Мы закутались в одеяло, словно в серапе, и направились мимо рабочих, с прежней энер~ гией продолжавших чинить путь при дрожащем свете факелов, затем мимо пяти солдат, гревшихся у костра на краю полного мрака.
– Идете в бой, compañeros? – спросил один из рабочих. – Берегитесь пуль!
Все рассмеялись. Часовые кричали нам вслед:
– Adios! He убивайте всех! Оставьте нам хоть несколько «стриженых».
Во мраке за последним факелом, где на полотне в беспорядке валялись сорванные рельсы и шпалы, к нам приблизилась какая-то тень.
– Идемте вместе, – раздался голос. – В темноте трое – это целая армия.
Спотыкаясь, мы молча брели по разрушенному пути вслед за нашим новым спутником, с трудом различая его в темноте. Это был коренастый солдатик с винтовкой и наполовину опустошенной патронной лентой. Он сказал, что только что доставил в санитарный поезд раненого и теперь возвращается обратно.
– Пощупайте, – сказал он, протягивая руку. Рука была мокрая, но мы ничего не могли разглядеть.
– Кровь, – продолжал он безучастно. – Его кровь. Он был моим compadre в бригаде Гонсалеса – Ортеги. Мы пошли сегодня ночью в наступление, и столько нас, столько… Нас просто косили…
Впервые мы услышали – или подумали – о раненых. И тут же до нас донесся гул сражения. Он не затихал ни на мгновение, но мы как-то забыли о нем, – он был так однообразен, так однообразен. Треск отдаленных ружейных выстрелов напоминал треск рвущейся парусины, пушки ухали, как паровые молоты. До поля боя оставалось всего шесть миль.
Из мрака вынырнула кучка солдат – четыре человека несли на одеяле что-то тяжелое и неподвижное. Наш проводник поднял винтовку и окликнул их; в ответ с одеяла донесся прерывистый стон.
– Oiga, compadre, – прохрипел один из носильщиков. – Скажи, ради пресвятой девы; где санитарный поезд?
– Мили три…
– Válgame, Dios! Как же мы сможем…
– Воды! Есть ли у вас вода?
Носильщики остановились, с туго натянутого одеяла что-то падало каплями – кап, кап, кап! – на шпалы.
Страшный голос вскрикнул: «Пить!» – и замер в дрожащем стоне. Мы протянули носильщикам свои фляжки, и они безмолвно, с животной жадностью, осушили их. О раненом они забыли. Затем тяжело поплелись дальше…
Во мраке мелькали все новые – в одиночку и небольшими группами – смутные тени, спотыкавшиеся как пьяные, как люди смертельно уставшие. Прошли двое, поддерживая третьего, крепко обхватившего их шеи, – ноги его бессильно волочились по земле. Пошатываясь, прошел юноша, почти еще мальчик, неся на спине безжизненное тело своего отца. Прошла лошадь, опустившая морду до самой земли, – к седлу были привязаны два тела, а сзади шагал солдат, бил лошадь по крупу и визгливо ругался. Его пронзительный голос долго еще слышался в темноте. Некоторые стонали – глухие стоны, вырванные невыносимой болью. Какой-то всадник, скорчившийся в седле, монотонно вскрикивал при каждом шаге, который делал его мул. Под двумя высокими тополями у оросительного канала мерцал слабый огонек. Три солдата с пустыми патронными лентами, лежа на твердой неровной земле, громко храпели, у костра сидел четвертый. Обхватив обеими руками свою ногу, он грел ее у самого огня. До самой лодыжки это была нога как нога, но дальше свисали кровоточащие лохмотья брюк и мяса. А солдат сидел и смотрел на нее. Он не пошевельнулся, когда мы подошли к нему, но дышал он ровно и спокойно, а рот был полуоткрыт как во сне. У самой воды на коленях стоял другой раненый. Разрывная пуля попала ему в руку между средним пальцем и безымянным и разворотила всю ладонь. Намотав кусок тряпки на палочку, он беззаботно окунал ее в воду и прочищал рану.
