Владимир Потапов - Пылающие алтари
Взяв кифару, Дион запел песню, которую певал в давние времена одной Эвтерпе:
Кажется мне тот богоравным или —Коль сказать не грех — божества счастливей,Кто сидит с тобой, постоянно можетВидеть и слышатьСладостный твой смех; у меня, бедняги,Люкиска, он все отнимает чувства:Вижу лишь тебя — пропадает сразуГолос мой звонкий.
В глазах Люкиски — радостное изумление…
Тотчас мой язык цепенеет; пламяПробежит вдруг в ослабевших членах.Звон стоит в ушах, и скрывает очиМрак непроглядный…[60]
С этого дня между Дионом и Люкиской протянулись нити еще не ясного им самим чувства. Пленный эллин часто ловил на себе взгляд наложницы, полный ласкового удивления и тревоги. И сатирические диалоги в шатре Мегиллы несли теперь в себе нечто новое, что не мог уловить слух необузданного варвара.
Ужель страшилищем ливийских скал,Львицей,Иль Сциллы-чудища утробоюМерзкойС таким ты злым и черствым рожденаСердцем?В тоске последней, смертной, я тебеКрикнул,Ответом, о жестокая, мне былСмех твой![61]
* * *Племена роксоланов, подвластные Мегилле, кочевали на огромном пространстве севернее Меотиды[62], между реками Борисфеном[63] и Доном. Палаточно-шатровая столица степного царька стояла на берегу Сиргиса[64], раскинувшись на живописных холмах. От неспокойных соседей ее защищали полноводные реки. Окружающие перелески изобиловали зверьем. На богатых пастбищах тучнел скот. Отсюда роксоланы уходили в набеги. Данники свозили сюда свои дары, торили дороги торговые караваны. Потому здесь наряду с временными шатровыми сооружениями возникали жилые постройки, склады, мастерские. Городище напоминало собой сиракскую крепость Успу, только без оборонительной стены, и со временем должно было превратиться в большой, оживленный город.
Однажды Дион, обходя лагерь, забрел в квартал кожевенных мастерских. В воздухе висел устойчивый кислый запах дубильных веществ. Между низкими землянками под палящими лучами солнца бородатые рабы-кожемяки сильными руками скребли и мяли в деревянных чанах бычьи шкуры. Одежда их представляла собой странную смесь эллинских и сарматских нарядов. Низкими тягучими голосами пели они печальную песню без слов…
— Кожемяки Мегиллы не эллины ли случайно? — спросил как-то Дион Люкиску.
— Да, это наши сородичи, — ответила она.
— И ярмо рабства не трет им шею?
— Рабов-эллинов Мегилла содержит лучше, чем его соплеменников в эллинских городах: их не продают, живут они своей общиной, дружно стоят друг за друга, работой их не гнетут, пищи, особенно мяса, вдоволь. Некоторые пленники даже берут в жены дочерей небогатых охотников и скотоводов. Разве можно мечтать о большем счастье?
Молодая женщина испытывающе смотрела на бывшего эллинарха. Дион презрительно сощурился:
— В понятии раба счастье — это вечная дремота!
— А в твоем?
— В моем? Свобода!
Люкиска удовлетворенно улыбнулась:
— Пленные эллины не перестают мечтать о свободе.
— Так почему же они не бегут? Ведь их никто не охраняет!
— А где беглец укроется в степи? До ближайшей эллинской колонии далеко — все равно настигнет погоня.
— Ты смогла бы свести меня с кем-нибудь из этой общины?
— Пожалуй, смогу. Есть среди них один — Менипп-ольвиец…
* * *Дион лежал на спине. Ожидание было томительным, но в сон не клонило. Приподняв край палатки, он посмотрел на звездное небо. Если судить по звездам, то полночь уже миновала — вон как запрокинулась навзничь Большая Кибитка на севере, трехзвездное дышло торчит почти вертикально. А сигнала все нет.
Еще днем к нему подошла Люкиска.
— Сегодня не спи, — сказала она. — Ольвиец пожелал встретиться с тобой. Когда трижды вскрикнет сова, выходи к Сиргису напротив Ракушечного острова. Да не вздумай надеть свое звенящее покрывало, а то Мегилловы лазутчики со всей степи сбегутся…
Сова ухнула три раза совсем неожиданно, когда к Диону уже начала подкрадываться сладкая дрема. Эллин неслышно выскользнул из-под полога и, где ползком, где перебежками, пригнувшись, двинулся к реке, а потом берегом вниз по течению, пока не зачернела впереди громада Ракушечного острова. Дион остановился. Но не успел он перевести дух, как на него навалились какие-то люди. Бывший эллинарх сопротивлялся молча и яростно. Но его одолели — силы были слишком неравными, — закутали голову мешком, кисло вонявшим кожами, и куда-то понесли.
Первой мыслью было, что его выследили Мегилловы соглядатаи и сейчас бросят к ногам разгневанного багатара. Потом краешком сознания скользнула другая, нехорошая мыслишка, что его предала Люкиска. Но по тому, как обращались с ним похитители — связали, но не били, не пинали и несли весьма осторожно, — Дион скоро убедился, что попал все-таки не в руки сторонников Мегиллы. Те уж постарались бы отбить ему печенки за побег — ведь именно так могли они расценить ночное путешествие аэда.
Дион почувствовал, что его опускают куда-то вниз по крутому склону. Затем его поставили на ноги, развязали, сняли с головы мешок, и он увидел в смутном лунном свете, падавшем на дно глубокого оврага, белые алебастровые лица окружавших его людей. Безносые плоские маски с жуткими прорезями для глаз делали их похожими на привидения. В руках они держали кинжалы.
— Эллин, ты искал нас. Зачем тебе нужна была эта встреча? — глухо проговорило одно привидение.
Теперь Диону стало ясно, кто эти люди и почему мешок на его голове вонял перекисшими кожами. Но, боги, для чего им понадобилась вся эта комедия?!
— Я искал мужей достойных, а попал в руки детей, которые любят игры в темноте, — ответил он с вызовом.
— А мы не шутим вовсе. Если ты пришел с недобрыми намерениями, тебе не уйти отсюда живым.
— От одного общего нашего знакомого я узнал, Менипп, о твоей тайной общине и хотел с твоей помощью бежать к сиракам. Доблестные дети Волка помогут всем нам вновь обрести свободу.
— Что ж, ты говоришь дельные слова, Дион. Только одной свободы нам мало. Каждый, кто вступает в нашу общину, дает клятву бороться за свободу всех, томящихся в неволе, где бы он их ни встретил.
— Твое предложение меня устраивает, Менипп. Я согласен бороться за уничтожение рабства и готов посвятить этому всю жизнь.
— Я верю, братья, в чистоту его намерений. Может ли кто из вас поручиться за него?
— Я ручаюсь головой за него! — звонко воскликнуло одно привидение. Дион узнал голос Люкиски.
— Клянись же, Дион, самым дорогим для тебя в жизни, что ты останешься верным общине до конца своих дней.
— С давних времен самой крепкой клятвой считалась клятва именем бога. Каким же божеством поклясться мне, если самое святое для меня — свобода, а боги не очень любят это слово?
— А мы и не хотим, чтобы ты клялся именем какого-нибудь бога. Среди нас есть почитатели многих богов, один даже почитает Иисуса. Христа и деву Марию, поэтому к твоему богу у других братьев не будет доверия.
— Клянусь вечным покоем моей матери быть заклятым врагом рабства, где бы оно мне ни встретилось!
— Я рад, стратег, что ты с нами. Настала пора действовать, — сказал Менипп. — Мегилла считает, что мир созрел для великой жатвы, и начинает действовать. Степной царек не так играет, как кажется. Он заставил Люкиску обучить его письму, у пленных римлян и эллинов по крохам собирает сведения об империи. Вот — и тебя придержал при себе. С Люкиской он откровенен, а тебе, видимо, еще не доверяет. Но и ты ему понадобишься в нужный момент. Сейчас он задумал поставить на колени сираков. Слезы, кровь и смерть понесут миру его конники. Мы должны помешать ему, Дион, предупредить сираков…
В лагерь возвращались под утро, по одному.
* * *Одинокая фигура, облитая лунным сиянием, стоит на вершине холма, поросшего мелким кустарником. Над степью тихо, ветра нет. Только иногда дриады[65] Шевелят листвой, подсматривая, что делает в их царстве чужеземец в поющей накидке, — стоит ему шевельнуться, как тотчас же раздаются нежные, переливчатые голоса колокольчиков.
Дион зачарован красотой лунной ночи. Рассыпанные над его головой звезды сплетаются в сложные узоры, в них оживают древние легенды эллинов, и кажется ему, что это не накидка его звенит, а звезды переговариваются.
Вот Стрелец со своим знаменитым луком…
Вот Близнецы Диоскуры, прекрасные юноши в овальных морских шапках, защитники одиноких путников…
— О, Диоскуры, верные братья! Вам сверху видны все морские пути! Скажите, где сейчас плывет римская трирема с головой сирены на носу? Где милый мой сын Аполлоний? — вопрошает Дион.
