Алексей Югов - Шатровы
— Ки-и-ра!
Другие поспешили своими новыми вопросами замять ее выходку:
— Сколько же ему лет, этому старцу?
— Точно не помню, но когда он появился впервые при дворе, было ему что-то около тридцати.
— Хорош старец!
Тут вступил со своими пояснениями отец Василий:
— Видите ли, в чем дело, господа: это звание — старец — отнюдь не от возраста преклонного дается, хотя, конечно, в большинстве таковых случаев совпадает. Старчество издревле существует в скитах и при монастырях нашей православной церкви, — вспомните хотя бы старца Зосиму у Достоевского, в «Братьях Карамазовых»… Однако и некоторые секты, вплоть до изуверских, также имеют обычай «старчества»: это есть как бы духовный путь некий и учительство духовное…
Кто-то спросил о внешности Распутина.
Кошанский развел руками.
— Как я вам уже докладывал, я не имел счастья видеть сие феноменальное явление нашего русского мира… Но, как приходилось слышать, — всклокоченная бородища, волосы длинноваты, на прямой пробор… Глаза… как будто синие.
Доктор Шатров слегка покачал головой:
— Нет, это не совсем так. — Он сощурился, словно припоминая. — Я бы сказал: бледно-льняного цвета, то есть, как цветочки льна. Только еще жиже, бледнее и с примесью зеленоватого.
Все оборотились к нему. Кошанский даже отступил, актерски вскинув руки:
— Боже мой! Что я слышу? Так вы, значит, созерцали, Никита Арсеньевич, это отечественное чудо природы? Вот не знал! Да я тогда бы и не позволил себе столь долго занимать внимание нашего дорогого общества… Созерцали!.. Так, так… любопытно!
— Не только созерцал, но и провел в беседе с ним часов около двух.
Удивлен был и сам Шатров-старший:
— Никита, да ты, оказывается, молчальник! Право. Ни мне, ни матери никогда ни звука!
Никита горько усмехнулся:
— Грустная материя, отец!
Матвей Матвеевич Кедров коротко рассмеялся:
— Вернее, гнусная.
Никита молча, наклоном головы, с ним согласился. И все же, несмотря на крайнюю его неохоту, его заставили-таки рассказать о его встрече с Григорием Распутиным.
Встреча эта произошла чрезвычайно просто. У Никиты, как завтрашнего молодого врача, а главное, как сына богатого сибирского промышленника, в Петрограде было немало знакомств и среди замкнутого аристократического круга. Однажды его настойчиво стали звать в некое семейство. Вдова и две взрослые дочери. Девушки, что называется, были на выданье, и, может быть, потому именно и зазывали в этот дом Никиту.
… - Сидели, беседовали в гостиной. В столовой сервирован был чай. Казалось, кого-то еще ждут. Звонок. И вот уже в передней гудит чей-то голос. Хозяйка и старшая из дочерей бросились туда стремглав. Входит, Распутин. Перекрестился на иконы. Сотворил краткую молитву. И — «Мир дому сему!» Широким крестом благословил всех троих. Мать сдержанно, но почтительно склонила голову. Он подошел сперва к ней. Обнял ее за плечи. Расцеловал троекратно — со щеки на щеку. Похлопал слегка по спине. И отстранил: «Ну, ладно, ладно».
Затем обратился к девушкам: «Ну, Марфа и Мария, подойдите, подойдите ко мне!» Старшая подошла. Младшая — нет. Он сверкнул глазами на нее: «Вижу, Марфа (это он евангельскими их прозвал именами: ее звали Наташей, а ту — Еленой), отворачиваешь рыло — да, да, так и сказал! — от божественного света, ну и не будет тебе радости! Ладно. В рай за волосы не тянут. Смотри. Абие». Это по-церковнославянски означает — тотчас. Он, оказывается, любил это словечко вставлять и кстати и не кстати. Тут, пожалуй, не кстати… Ну, что же было дальше? Старшую он облобызал и обгладил. Я обратил внимание, что у него очень длинные и, по-видимому, очень цепкие руки. Кулаки — большие, со вздувшимися венами… Потом оборотился ко мне, и этак неприязненно, как бы с опаской: «А это хто?» Хозяйка дома смиренно ему: «Доктор молодой». — «Дура! Сам вижу, что молодой! А у тебя он зачем? Жених, что ли?» И, не дождавшись ответа, опять ко мне: «Ну, здравствуй!» Но руки не протянул. И вплотную не подошел. Я поклонился. И уже более смягченным голосом: «Здравствуй, здравствуй! Да благословит тебя Господь!» И добавил: «Коли ты веруешь в его. А не веруешь — ноне ведь доктора шибко умны стали! — ино, мое благословение при мне останется. А ты — как знашь!» Он по-нашему, по-сибирски произносит: «знашь, делашь»…
Затем быстро, очень быстро, этакой семенящей походкой прошелся, почти пробежался по залу, что-то бормоча, похоже — из церковного. Я не разобрал, что… Внешность? Одет как? — Никита Арсеньевич остановился, припоминая. — Ну, в поддевке, в бархатных шароварах, в сапоги заправленных. Сапоги — особенные, не деревенские, щегольские. Поддевка прираспахнута; из-под нее — голубая, длинная, шелковая рубаха; пояс с кистями. На вид ему лет сорок — не больше.
И вот что еще бросилось мне в глаза, возможно потому, что я в свое время немалую дань отдал антропологии: несообразная с телом длина рук. Прямо-таки пещерный предок; ну, какой-нибудь там питекантроп. И чертовская сила хватки: беседуя, он схватил меня за плечо — это уж когда проникся ко мне расположением и осушил бутылку своей излюбленной мадеры, — так я думал, что сломает мне ключицу! Лицо у него обычное, крестьянское. У нас на мельнице много видишь таких лиц, особенно из старообрядцев. Взгляд — затаенный и вместе с тем нагло-пронзительный. Но — бегающий. Только временами вдруг нарочно уставится тебе в лицо: явно хочет сделать взгляд свой испытующим, пронзительным. Есть такие приемы к ним любят прибегать гипнотизеры на провинциальных подмостках. Повадка у него — как у подкрадистой собаки: хочет тебя укусить, подкрадывается, а у самой в то же время все тело изготовлено и для прыжка в сторону. И уж вовсе не глазища у него, как мне рассказывали, а как раз напротив глазки. Далеко запавшие в орбитах, да еще и под косматыми бровями. Изредка эти ничем не примечательные глазки нет-нет да и вспыхнут колючим, игольчатым светом. Да! Тогда жутко и неприятно делается под его взглядом. Я понимаю тех, кто… побаивался этих глаз. Ну, еще что? Нос — длинный, тонкий, сухой. Мне показалось, что старец косит. Глаза у него как-то слишком близко посажены. Лицо жесткое, похотливое… Я не понимаю их: тут не надо даже быть физиономистом! Да! И все-таки я снова о его глазах: вдруг с такой душевностью на тебя засмотрят, с такой лаской, простотой, пожалуй, даже простоватостью, что невольно подумаешь: да разве может этот человек творить такие мерзости и ужасы, как рассказывают про него! Особенный у него взгляд…
Сычов покивал головою и заметил:
— Недаром в народе говорится, что глаз глазу рознь: иной, говорят, посмотрит, так парное молоко — и то скиснет. А от другого глазу аж и холодные угли да как горячие зашипят! Вот, видно, у этого Григория такой глаз и есть.
Никита продолжал свой рассказ:
— Побегал, побегал и снова остановился передо мной: «Так ты, говоришь, доктор?» — «Да». — «А каки болезни можешь лечить? Тю! — Это он сам же себя и оборвал. — Лечить каждый берется. А каки болезни ты вылечивашь?» — «Психиатр, — отвечаю, — по душевным болезням». Только я произнес слово «психиатр», он, даже не дослушав, презрительно махнул рукой: «Это, значит, ты сумашедших лечишь — зряшное занятие! Кто в сумашедший дом попадет, он там и останется!» Но тут, по-видимому, дошло до его сознания и второе: «по душевным болезням»: «А вот, говоришь, душевные болезни лечишь — это иное дело! Тут пользу можешь принести человеку, изучай, изучай!» И вдруг лукаво рассмеялся: «А я вот, вишь, неученой, простой мужик сибирский, но в душевных болезнях я с вашими профессорами-докторами ишшо поспорю! А ну, ну, порасскажи, как ты их лечишь?» Но слушать другого ему органически, по-видимому, чуждо, не дождавшись ответа, тут же стал хвастаться: «Слыхал, лечите вы усыплением, гипном… Вешшь хорошая! Я ведь — тоже. У меня вся царская семья чуть что — пользуется гипном. У меня его хватает на всех! Молитвой и гипном…»
Мы долго беседовали с ним. То есть говорил один он, а я слушал, наблюдал, изучал и время от времени успевал подбросить ему вопросы. Хозяйки безмолвствовали… Ну, вот и все, господа. Вся моя встреча с Распутиным!
Доктор Шатров первым поднялся со своего кресла. Кошанский попридержал его:
— Постойте, постойте, Ника! А чем же вы все-таки объясните нам это пагубное и для России и — что ж скрывать? — для династии влияние этого страшного человека? Вот вы его наблюдали долго, вдумывались в эту личность…
Никите явно был неприятен этот вопрос. Но, к его большому удовольствию, трое из его слушателей, один за другим, хотя и каждый по своему, опередили его ответом.
Отец Василий, возведя очи горе, проговорил взволнованно:
— Я, господа, пастырь, священник перед престолом всевышнего. Судите меня, как хотите, но я сие наваждение объясняю просто: попущение господне над Россиею, а он, Распутин, сей якобы простец обличием, по существу есть антихрист.
