На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Тютчев Федор Федорович
Сначала меня привезли в Хунзах, где жил Гамзат-бек, но скоро перевели в другой аул.
Горцы, очевидно, все еще не теряли надежды сорвать за меня большой выкуп. Одно время я находился во власти Кибит-Магомы, и он долго вел переговоры с генералом Розеном, требуя за меня сначала пять тысяч, а под конец две.
Напрасно я клятвенно уверял его, что я бедный офицер и таких денег достать мне неоткуда; он ничего не хотел слушать. Голодом и побоями они вынуждали меня писать генералу под свою диктовку глупые и недостойные письма, за которые я краснею до сих пор. Эти письма посылались через лазутчиков в русский лагерь, но ответ на них был один и тот же. Более восьмисот рублей за меня дать не могли. Эти деньги были собраны товарищами по полку. Впоследствии прибавили еще 200 и этим погубили все дело. Горцы уже готовы были согласиться на восемьсот, ибо и 800 рублей для них деньги немалые, но узнав, что наши накинули 200 рублей, они вообразили, что если будут продолжать упорствовать, то в конце концов русские и еще прибавят. Алчности и корыстолюбию татар нет пределов, они готовы торговаться целый год из-за пяти рублей… Имейте это в виду, когда дело коснется вашего выкупа. Какую сумму назначите, на той и стойте; если вы ослабнете духом и прибавите 3 рубля, вы безвозвратно погибли. Горцы потребуют пять, вы дадите пять — они заломят десять, и так до бесконечности… Я вам живой тому пример…
Впрочем, не это одно погубило меня. К моему несчастию, мне пришла безумная мысль бежать. В то время мое положение было сравнительно лучше. Кибит-Магома далеко не такой зверь, каким был Гамзат-бек и каков есть Шамиль. Принадлежа ему, я содержался не в яме, а в сакле одного из узденей Кибит-Магомы, где мне жилось сравнительно сносно и где я пользовался некоторою свободою.
Вот это-то и сгубило меня. Иметь возможность бе жать от тяжелого, унизительного плена и не попытаться сделать этого — выше человеческих сил. Соблазн слишком велик, а тут, к довершению всех моих бед, явился и соблазнитель в лице тоже пленного грузина, уверявшего меня, что стоит нам только выбраться из аула, а там он ручается головой за наш успех.
— Мне знакомы все тропинки на сотни верст кругом, — хвастался он, — я проведу тебя за Алазан, к нам в Сигнах, а оттуда тебя доставят, куда ты только пожелаешь.
Я долго колебался, не поддаваясь на сладкие речи обольстителя; наконец, не выдержал и решился.
Дорого пришлось искупать мне эту непростительную глупость.
Грузин, о котором я вам говорю, был простой милиционер, а потому и присмотра за ним не полагалось почти никакого. Одному ему представлялась возможность уйти десять раз, но он был, как я впоследствии убедился, преестественнейший трус и один не мог ни как решиться на такой подвиг.
Он сам мне говорил потом: "Я потому твоим благородиям просил со мной бежать, что вы, русские, очень храбрый народ, ничего не боится. С тобой моя тоже не боится".
Как все трусы, Михалко в то же время обладал большою долею хитрости. По крайней мере, план, который он задумал для нашего бегства, был, по совести сказать, в достаточной степени остроумен.
Мы жили у одного и того же хозяина, но Михалко помещался с двумя другими работниками-ногайцами в сакле для нукеров, а я в небольшой пристройке, стена об стену с помещением, занимаемым хозяином. На ногах у меня и днем и ночью тяжелые кандалы, чрезвычайно затруднявшие мои движения, снять их не представлялось никакой возможности, на это потребовалось бы слишком много времени, а за мной в течение дня постоянно следили если не сам хозяин, то жена его или кто-нибудь из детей. При этом дальше двора сакли мне уходить не позволялось под страхом быть прикованным. С наступлением же сумерек меня загоняли в мой чулан, надевали железный ошейник, от которого шла толстая и очень тяжелая длинная цепь. Цепь эта пропускалась в отверстие стены в саклю моего хозяина и там привязывалась к вбитому в землю толстому колу.
Бежать при таких условиях, казалось, было немыслимо, но Михалко нашелся. Он посоветовал мне прикинуться больным и остаться лежать в сакле, чтобы узнать, снимут ли с меня днем цепь или нет. На этом обстоятельстве основывался весь дальнейший план.
Как мы и предполагали, цепь с меня не сняли. На другой день повторилось то же. На третий день я выздоровел, и все, по-видимому, пошло по-старому, только Михалко каждую ночь выползал на некоторое время из нукерской сакли и подрывал стену моей конурки.
Выломав несколько камней, он потом вкладывал их на место и слегка присыпал землей. Стена была очень крепкая, замазка, связывавшая камни, хорошо высохла и сама была как камень, а потому работа подвигалась очень медленно. Потребовалось более не дели времени, чтобы проделать отверстие, через кото рое мог бы пролезть человек.
Когда отверстие было готово, я опять "заболел", и меня снова оставили одного лежать в моей конуре. К довершению благополучия, хозяин накануне уехал в набег, и ранее как через неделю его нельзя было ждать обратно. Михалко, улучив минуту, прошмыгнул ко мне и сунул небольшую ручную пилу, которой я и начал пилить ушко моего ошейника. Работа была трудная. Целых два дня трудился я в поте лица своего, и только на другой день к вечеру мне удалось настолько распилить его, что Михалке, пролезшему ко мне в проделанное им отверстие, не представилось большого труда руками доломать его. Сняв цепь, мы привязали к ней большое бревно, притащенное Михалкой еще днем. Это сделано было из предосторожности, так как хозяева, просыпаясь ночью, имели скверную привычку дергать цепь, чтобы убедиться, там ли я.
Сакля моего хозяина примыкала задней стеной к высокому, почти отвесному обрыву, который мы, несмотря на всю его кажущуюся неприступность, и избрали путем к спасению. Был, разумеется, другой путь, прямой и удобный, — улица аула, но в смысле опасности он был для нас гораздо хуже, так как там мы ежеминутно могли наткнуться на кого-нибудь из татар.
Исцарапанные в кровь, с оборванными ногтями, с коленями и ладонями, стертыми до свежего мяса, совершенно измученные сползли мы наконец, рискуя ежеминутно сорваться вниз и разбиться до смерти, с проклятого утеса. Там, внизу, в кустах ожидали нас две лошади, потихоньку уведенные Михалкой из сарая. Это были жалкие клячи (одна из них слепая, старая, разбитая на все четыре ноги), которых хозяин держал для возки тюков и молотьбы, но в нашем положении мы рады были и таким. Лучших коней украсть было трудно, так как в конюшне, где они стояли, помещался один из нукеров и одна из собак, эти же были брошены без всякого присмотра как не имевшие никакой ценности в глазах даже самого нищего горца.
Взобравшись на своих кляч, острые спины которых взамен седел покрыли своими верхними одеждами, мы погнали их с такой скоростью, на которую они были только способны.
Всю ночь ехали мы безостановочно.
К утру наши лошади окончательно выбились из сил и в дальнейшем могли только стеснять нас, а потому мы бросили их и, пройдя еще верст пять пешком, забрались в густую чащу леса и зарылись в кустах. Кандалы я свои сбил еще перед тем, как мы сели на лошадей.
Закусив чуреками, захваченными с собой Михалкой, мы терпеливо принялись ждать ночи, так как продолжать путь днем было бы слишком рискованно.
Михалко по природе большой болтун, и весь день, лежа со мной рядом, шептал мне на ухо бесконечные повести о своей родине. Он был родом из Кварели и, по его словам, происходил из хорошей семьи.
Селение, куда мы направлялись, по настоянию Михалки, было слишком удалено от нашего аула, и чтобы достичь его, приходилось проходить через земли нескольких неприязненных нам обществ. Мне это казалось очень рискованным. По моему мнению, было гораздо благоразумнее взять на север и попытаться выйти на нашу Сулакскую линию. Хотя и в этом направлении нам предстояло миновать не один немирный аул, но зато расстояние было вдвое короче.
Я высказал это Михалке, но тот и слушать не за хотел.
— Там моя дорога не знай, — упрямо крутил он головой, — там татар встречай, куда ходил? Туда — не знай, сюда — не знай. Какой аул? Можно в него ходил или не можно, ничего не знай. Все равно как слепой.
