На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Тютчев Федор Федорович
Он закинул голову, зажмурил глаза и с выражением нестерпимого душевного страдания на лице застыл в неподвижной позе.
Пораженный видом таких нечеловеческих мук, Спиридов сидел молча, опустив голову.
Два других заключенных оставались по-прежнему сидеть все в тех же безучастных, понурых позах.
IXПрошло несколько минут гробового молчания. Назимов медленно открыл глаза и поглядел на Спиридова.
— Вы спрашиваете меня, как я попал в плен? Очень глупо, так глупо, как, кажется, глупей и нельзя… Из-за непозволительной доверчивости… Но если мой батальон, где я служил, стоял в страшной глуши… тоска ужасающая… кроме водки, карт и охоты, никаких развлечений; однако на охоту ходить было опасно, кругом шныряли абреки, и стойло только кому-нибудь из нас удалиться немного от крепости, как, откуда ни возьмись, появлялись гололобые, и дело кончалось или смертью, или пленом. Приходилось сидеть в крепости, и так как водки я не пил, карт терпеть не мог, то скучал невообразимо. На такое мое состояние духа, приезжает к нам в форт один бек. Прежде он был против нас, затем принес покаянную, и его зачислили в число "друзей". Прожил он у нас больше недели, и все время наше офицерство наперебой угощало его и нянчилось с ним, как дурень с расписанной торбой. За чем он приезжал, никто из нас хорошенько не знал, известно было только, что он имел две-три тайные беседы с нашим комендантом. Наконец бек уехал; перед отъездом он обратился к нашим офицерам, предлагая им свое гостеприимство, причем красноречиво описывал прекрасное местоположение своего аула, его богатство, а главное — удивительное обилие всякой дичи. Офицеры в самых радушных выражениях благодарили бека, но поехать с ним никто не согласился, кроме меня. Справедливость требует сказать, что кое-кто отговаривал меня, а больше всех мой денщик:
— Эх, ваше благородие, можно ли верить гололобому, продаст он вас, как жид Христа, помяните мое слово, продаст.
Но я с негодованием отверг такое мнение. "Амалат-бек" и "Мулла-Нур" в моем уме затемняли своим блеском скромную и, как впоследствии оказалось, высоко подлую фигуру гостеприимного бека.
Я поехал…
Вначале все шло как нельзя лучше. Бек был очень любезен. Угощал как нельзя лучше и старался развлечь, чем мог.
В честь мою был устроен праздник, танцевали, пили бузу; словом, все, как должно. Исполняя свое обещание, бек устроил прекрасную охоту. Мы охотились два дня. Особенно удачен был второй день охоты: я убил несколько кабанов и даже одного горного козла. Никогда в жизни я не был так счастлив и доволен, как в этот день, последний день моей свободы…
На другое утро мне надо было ехать обратно. Я дружески простился с беком и в сопровождении двух его нукеров двинулся в путь. К полудню мы были уже на нашей стороне… До крепости оставалось не более версты… Она была видна как на ладони. Тут нукеры распрощались со мной и повернули обратно, а я в самом счастливом настроении духа погнал лошадь к крепости. Но не успел я сделать и несколько шагов, как почувствовал на своей шее чье-то страшное пожатие, дыхание пресеклось, из глаз посыпались искры… Еще мгновение, и я уже лежал распростертый на земле, сорванный с седла удачно наброшенным арканом. Те самые двое нукеров, которые были моими провожатыми, набросились на меня, быстро окрутили арканами, заткнули рот каким-то грязным обрывком и, перекинув через седло, как тюк, помчались в горы. Я долго не мог прийти в себя и не хотел верить в возможность такого предательства. По простоте душевной, мне все казалось, что это какое-нибудь недоразумение, но скоро я должен был убедиться в жестокой истине… Через несколько часов я очутился в том же ауле, откуда выехал. Бек встретил меня, но теперь это не был гостеприимный и любезный хозяин, а злобный, грубый дикарь, палач, издевающийся над своей жертвой. Осыпав меня градом ругательств, он приказал набить мне на ноги колодки и бросил в яму наподобие той, в какой мы находимся теперь. Два дня просидел я в этой яме без пищи и питья; на третий день меня вытащили и приказали писать письмо с изложением условия моего выкупа.
Только теперь объяснилось, для чего коварный бек прикинулся другом русских и приезжал к нам в крепость. Дело в том, что незадолго перед этим его родной дядя, большой разбойник, попал в плен к русским и был присужден к отправке в Сибирь. Захватив меня в плен, бек потребовал возвращения дяди и две тысячи рублей деньгами. Об этом я должен был написать.
Два месяца ожидался ответ, наконец, он пришел. Бека извещали, что дядя его в дороге умер, а потому возвращения быть не может, что же касается денег, то и в этом случае его требование не может быть исполнено в назначенном им размере: вместо двух тысяч ему предлагали только 800 рублей, собранных товарищами. Получив такой ответ, бек пришел в ярость и приказал отрубить мне голову, но потом почему-то раздумал и послал меня к Гамзат-беку…
Тяжелый это был путь, и надо только удивляться, как я остался жив. По дороге люди, ведшие меня, нагнали шайку абреков, возвращающихся с добычей с набега… Вот когда я вдоволь нагляделся на зверство этих подлых зверей… Набег был удачен, и кроме множества вещей, которыми было навьючено несколько лошадей, горцы захватили до десяти человек женщин и детей. Женщины были все молодые, так как старых татары, нападая на поселение или станицу, убивают, и многие из них отличались красотой… Печальная участь постигла этих несчастных… Как теперь помню: ночь, пылает огромный костер, искры яркими снопами взвиваются вверх и, вспыхнув во мраке, мгновенно угасают. Вокруг костров сидят горцы в рваных черкесках, огромных папахах, с дикими зверскими лицами, и между ними, с лицами, опухшими от слез, растерзанные, полунагие, с распущенными по плечам волосами молодые женщины.
Изорванная одежда висит клочьями, обнажая их тела, на которые горцы бросали жадные, сладострастные взгляды… Тут же жмутся несчастные дети, они не смеют плакать, но только дико и испуганно озираются… О, если бы вы знали, каких сцен свидетелем я был, каких ужасов… Не стесняясь ни присутствием друг друга, ни невинными, изумленными взглядами детей, дикари грубо ласкали женщин тут же, подле костра, при криках и хохоте совершая всевозможные гнусности. Большего издевательства над людским несчастием и человеческой личностью, большего попрания всяких человеческих и божеских законов нельзя было придумать…
В эту ночь я возненавидел горцев всеми силами души и поклялся, если мне удастся когда-нибудь вырваться из плена, жестоко и беспощадно уничтожать их, как диких зверей… На мое несчастие, судьбе было угодно не допустить меня выполнить мою клятву, я умираю, раздавленный ими, как червь, но мою ненависть я унесу с собой в загробную жизнь и предстану с нею к престолу Всевышнего.
Мы шли несколько дней, и каждый вечер на ночлеге повторялись одни и те же безобразные сцены насилия над женщинами. От стона и рыданий этих несчастных у меня вся душа переворачивалась, но я решительно ничем не мог помочь им. На третью ночь, помню, одна из них не выдержала. Это была красивая, рослая казачка, девушка, она ехала с замужней сестрой к ее мужу на новые Сунжинские поселения.
Доведенная до отчаяния, она вдруг, перестав плакать, как разъяренная тигрица бросилась на своего мучителя, в мгновение ока выхватила из ножен его кинжал и глубоко вонзила широкое лезвие в его грудь. Потом, отмахиваясь окровавленным кинжалом от кинувшихся было на нее лезгин, она побежала к краю утеса, нависшему над глубокой пропастью, и молча, без крика, без стона, ринулась вниз.
Разъяренные горцы, чтобы отомстить за смерть товарища, тут же зарезали двух или трех младенцев, вырвав их из рук матерей, и с злорадным смехом швырнули их окровавленные тельца в ту же бездну…
О, какой плач, какой стон поднялся между женщинами, какие проклятия посыпались на голову убийц, я не могу этого вам передать. Довольно, если я вам скажу, что до сих пор они стоят в моих ушах. До сих пор мерещатся перед глазами белые, голые тельца малюток, трепыхающиеся в грубых руках убийц, слышится предсмертный храп перерезываемых глоток, чудятся выступившие из орбит, недоумевающие, полные инстинктивного ужаса невинные глазки… Одна из матерей сошла с ума. Горцы боятся сумасшедших, питают к ним своего рода почтение и суеверный страх, а потому поспешили отделаться от нее, бросив на одном из ночлегов на произвол судьбы. По всей вероятности, несчастная очень скоро сделалась добычей волков.
