Пролог - Наталия Репина
– Я живу с мамашей, знаете, – как будто не слыша ее, продолжал Аникеев, – она…
– Полотенце, да, – сказала Маша.
– Вот именно. Я…
Торжествующий Катин возглас прервал его. Маша обернулась – к ним шла Тина.
Тина была маленькая, меньше Кати, очень подвижная, с немного обезьяньим лицом и мужскими повадками. Сколько Маша ее помнила, она постоянно ходила в брюках. Тина всегда была мрачна и деловита. Они никогда не пьянела, приходила позже остальных и исчезала так незаметно, что никто толком не мог припомнить, как это произошло. Она прекрасно знала всех присутствующих, но всегда держала дистанцию и редко к кому обращалась по имени. Из всех Тина выделяла только Катю, с которой у нее были какие-то свои тайные дела, неизвестные имена, которые окружающим ничего не говорили, и встречи, о которых все узнавали постфактум.
Тина без улыбки кивнула всем и прошла к столу. Несмотря на то, что музыка еще не кончилась, никто не стал танцевать дальше, все потянулись за Тиной. Володя и Фира торопливо организовали ей тарелку, бокал и еду, положили салат.
– Подарок! – сказала Тина.
Извлекла из сумки книгу – по виду не новое издание.
Фира прочла название и удивленно взглянула на Тину. Это была какая-то монография по живописи, книжка в синей обложке, в тканевом ситцевом переплете.
– Полистай, полистай, – сказала Тина.
Книга открылась на необычной иллюстрации: зимняя улица шла между забором и церквушкой, а за той маячила огромная серая фигура бородатого старика, с мешком за плечами и палкой. Фигура была странно, противоестественно наклонена, как будто кто-то вырезал ее из бумаги и криво наклеил на картину.
Племянник Шестакова заглянул Фире через плечо и присвистнул. Тина тревожно взглянула на него, перевела взгляд на Катю. Та успокаивающе моргнула ей. Тина села за стол. Остальные сгрудились вокруг книги.
– Не знал, что еще где-то можно найти Шагала, – вполголоса сказал племянник Шестакова.
Кажется, его звали Игорь.
– Кого, прости? – спросил Алик.
– Шагал, Марк Шагал, – раздраженно сказала Катя, – беда с физиками. Ну, Тинка, царский подарок.
– Не поверишь, – сказала Тина. – Нашла в реквизите. Помер какой-то славный дед, внуки скопом продали всё нам, мебель, библиотеку, всё. Те дурачье, и наши не лучше. Формалистические эксперименты, говорят. И фамилии у авторов подозрительные: Эфрос, Тугендхольд. Ну, я и цап-царап.
Она засмеялась сухим отрывистым смехом.
– За Тинку! – вдруг закричал Илюша, заставив всех вздрогнуть. – И за Фирку! Как там, Ань? Многааая лета!
Все оживились, потянулись к столу, опять зазвенели рюмками и застучали ножами. И опять образовался в Машиной памяти непонятный провал, и последнее, что она помнила, было вот что: они все сидят вокруг стола и передают друг другу самодельно скрученную Тиной сигаретку. Аня сидит мрачная и недовольная; она, Маша, от сигаретки отказывается, но Некий Аникеев с пьяной настойчивостью возвращает и возвращает ей отвергаемую сигаретку, и наконец она затягивается, чтобы просто прекратить эти приставания, а еще посещает ее такая мысль, обратная недавней: если можно сделать, то почему не сделать. И спустя какое-то время обнаруживает, что в настороженном одиночестве громко смеется Аникеевовой реплике, попутно отмечая про себя это общее молчание и удивляясь, почему же все не смеются такой смешной шутке.
Было и еще одно воспоминание, более позднее: она лежит раздетая, до подбородка укрытая несвежим одеялом, но между ней и одеялом, а проще говоря на ней как-то удивительно нетяжело лежит потный сопящий Аникеев, а она, призывая на помощь все свои скудные знания о мужской анатомии, пытается ухватить пальцами там, под одеялом, нечто мягкое и ускользающее, потому что точно знает, что оно должно оказаться внутри нее. Но почему-то ничего не получается – оно каждый раз выскальзывает, и Аникеев молчит и пыхтит. Она так и засыпает, ничего не добившись, и, засыпая, видит всю эту картину из пустоты и невесомости своего воздушного шара и с мрачной иронией думает, что со стороны она сейчас похожа на цыпленка табака. И ей это не нравится.
Что же случилось с Алексеем во время его болезни? Какие перемены заставили смотреть на Регину темными глазами?
Самое удивительное, что ничего этого он не заметил и день не стал для него таким из ряда вон выходящим, как для Регины. Что же до стояния на одном месте и глядения, то он просто задумался о чем-то своем и даже не осознавал в этот момент, что смотрит на Регину. А темные глаза были следствием вновь поднимавшейся температуры.
Но нельзя также не признать, что Регина после его болезни заняла в его сознании большее место, чем раньше.
Когда в тот нескладный день он наконец добрался до дома и померил температуру, термометр показал около сорока. Он удивился, потому что сорока не чувствовал – ну, тридцать семь и пять. Но как только он растянулся на диване, так и не приняв таблетки, не выпив чаю и ни водки, то, словно спохватившись, организм взорвался тяжелейшим приступом мигрени и непереносимым ознобом. Стало невозможно всё: лежать, сидеть, дышать, думать, спать, бодрствовать. Он закутался в маленькое верблюжье одеялко, сел, привалившись спиной к стене – это было неприятно и жестко, потом прислонил к ней горящий затылок – а это было жестко, но приятно: стена была прохладной. Вошла тетка, встала над ним, сказала категоричным голосом:
– Пить! Пить тебе надо, вот что! Чаю с малиной.
– Не хочу, – выдавил из себя Алексей.
Детские ощущения: малиновые зернышки застревают в дуплах нелеченных зубов, ковыряется иголкой, иголка срывается, царапает щеку изнутри.
– Сиди-и! – сказала тетка. – Сделаю сейчас.
И ускрипела на кухню. «Сиди-и!» в ее устах не означало призыва сидеть. Это была форма отрицания всего сказанного собеседником и утверждения сказанного ею.
Было трудно дышать. Алексей перекатывал голову туда-сюда по стене, морщась из-за того, что затылку так жестко. Но казалось, что это помогает. В глазах было жарко.
Пришла тетка, с трудом таща табуретку. Поставила перед кроватью, ушла и вернулась с кружкой чая, в котором плавало разведенное малиновое варенье – все злополучные зернышки уже всплыли на поверхность. Поставила кружку на табуретку – та качнулась, часть жидкости выплеснулась, потекла по деревянной поверхности табуретки и закапала на пол. Тетка не придала значения, ушла. С непривычным усилием выдыхая сухой и жаркий воздух, Алексей стал смотреть, как собираются на краю табуретки капли и срываются вниз. Время от времени глаза закрывались, но в голове возникал такой хаос, что он открывал их опять.
– Пей давай, остынет – не буду новый делать, – сказала неизвестно откуда взявшаяся тетка.
Она стояла над ним и не собиралась уходить.
Алексей с трудом выпростал руку из-под одеялка,
