Рыцарь Христа - Стампас Октавиан
— Я считал вас честным и добропорядочным человеком, герцог, и никак не ожидал увидеть на этих мерзостных радениях. Я не сержусь на вас за то, что сейчас, выполняя приказ императора, вы намереваетесь избавить меня от бренной жизни. В конце концов, вы верный вассал своего господина, и я, возможно, поступил бы так же на вашем месте. Но как могли вы, христианин, поддаться дьявольским искушениям этой чертовки Мелузины?
— Молчите, Людвиг, — отвечал мне Годфруа. — Молчите, вам легко рассуждать. Для вас в этом мире все легко и просто. Вы произносите молитву, осеняете себя и все вокруг крестом, и дьявольское наваждение исчезает. Вы влюбляетесь в супругу императора Римской империи, и она отвечает вам взаимностью. Не пытайтесь спорить, всем известно то расположение, то особенное расположение, которое она к вам испытывала. Государь приказал казнить вас именно поэтому. Так что, вы можете гордиться. Он мог сразу прикончить вас. Приказал бы кому-нибудь перерезать вам горло, как несчастному оруженосцу Гильдерика, да и дело с концом. Но Генрих тоже испытывал к вам расположение и для начала решил попытаться ввести вас в число тринадцати любителей искусства Мелузины. Ничего не вышло, вы оказались стойким христианином, и нам теперь приходится везти вас туда, куда мы вас везем.
— Что же мешало вам проявить стойкость и остаться христианином? — спросил я, кряхтя от боли, потому что лошадь Годфруа споткнулась, меня подбросило, и я сильно ушиб живот. — Разве это так трудно? Разве Христос не помогает нам сохранять верность ему и его заветам?
— Видимо, все зависит от человека, — хмуро отвечал Годфруа. — Когда я впервые очутился в подземелье замка Шедель, я тоже, как и вы, был возмущен, я взмолился к Богу, чтобы он избавил меня от наваждения, но, увы, чем больше я шептал про себя прекрасные слова молитв, тем сильнее мною одолевали устремления плоти. Тогда была устроена египетская ночь, и Мелузина превратилась в Клеопатру. Кто-то изображал египтян, другие — римлян. Император сам облачился в тогу и остальных заставил, хотя одному Богу известно, как в нее облачаться. На редкость сложное одеяние. Все-таки, римляне были странный народ. Так вот, когда Мелузина начала колдовать, воскуряя необычные благовония, от которых в глазах синие кольца, я всерьез взмолился к Господу, да нарушит он все ее чары. Но ни одна моя молитва не достигла Его ушей, он остался глух к моим просьбам, и тогда меня, как и всех собравшихся, одолело нестерпимое вожделение к царственной египетской блуднице, которую мы увидели на ложе вместо Мелузины. И я забыл о Боге, поддался чарам и, когда наступила моя очередь, овладел Мелузиной, чувствуя себя Антонием, а ее воспринимая как Клеопатру.
— Значит, она не всегда превращалась в Адельгейду? — с надеждой спросил я, и ответом мне было желанное:
— Она всякий раз превращалась в кого-то другого, и в императрицу превратилась впервые сегодня, — сказал Годфруа. — Я был немыслимо удивлен и оскорблен, когда увидел… Когда открыли покрывало и там оказалась императрица. Я не мог поверить глазам своим, и первой мыслью моей было: «Что же за чудовище наш Генрих!» Мне кажется, все поначалу были несколько обескуражены и оскорблены, но затем началось действо, и чары взяли свое, плоть взяла верх над рассудком и душой. Должен признаться, если бы очередь дошла до меня, то едва ли у меня хватило сил отказаться от вожделения. Но к счастью, моя очередь не наступила. Бог спас меня, и я не осквернил светлый образ нашей милой Адельгейды.
— Не могу разделить с вами ваших восторгов, герцог, — вмешался в разговор граф Вермандуа. — До меня-то очередь как раз дошла, и я ни о чем не жалею. Вы потому только радуетесь, что не участвовали в общем грехе, что до вас не дошла очередь. Уверяю вас, это было великолепно. В образе Адельгейды Мелузина была еще лучше, чем когда она являла собой Клеопатру, Елену, Нестеллину, Астерию и Вирсавию. Порок в образе невинности особенно прелестен, в нем есть нечто отличительно дерзкое. Я получил неизъяснимое наслаждение, и, заметьте, гораздо дольше других услаждал ненасытную волшебницу. Не понимаю только одного, зачем нам понадобились эти кошмарные скипетры и державы, меня они лишь отвлекали от любовных вожделений.
— Генрих забавляется… — пробормотал Годфруа. — Он полагает, что это страшное собрание черных реликвий поможет ему достичь большей власти и могущества в мире. Во мне они тоже вызывают отвращение. В особенности, если они и впрямь принадлежали всем этим мерзавцам и мерзавкам. Мелузина слишком далеко зашла, а Генрих увлекается всем, что только выглядит необычно, загадочно, таинственно.
— Что же это за страшное собрание? — спросил я, забывая о неудобствах своего путешествия и о его конечной цели.
Свежий ночной воздух очистил мою голову, мысли обрели нужную гармонию, и в эту минуту, Христофор, правда об императоре Генрихе IV во всей неприкрытой наготе предстала предо мной. Я мог уже даже не получать ответа на свой вопрос, мне и так все стало ясно. Понемногу я терял своего императора, когда выслушивал всякие сплетни о нем, когда Аттила принимался повторять эти сплетни и творить собственный образ Генриха, я терял его изо дня в день, когда видел грусть в глазах императрицы, видел, что между нею и Генрихом происходит что-то нехорошее; я потерял его почти полностью, когда он, глумясь, явил взору всех наготу Евпраксии и надел на нее чудовищный, безобразный пояс Астарты. Но в этот миг, когда я в весьма неудобной позе ехал на лошади, ожидая, что меня утопят по его приказанию, истина, открывшаяся мне относительно внутренней природы Генриха, окончательно уничтожила его в моей душе. Тот образ, которому я заведомо был верен, когда направлялся из Зегенгейма в Кельн несколько месяцев тому назад, разбился на мелкие кусочки и растаял, как лед на весеннем жарком солнце.
— Несколько дней тому назад к Генриху приехал знаменитый жидовин по имени Абба-Схария-бен-Абраам-Ярхи, — несколько помедлив с ответом, заговорил Готфрид. — Сей ученейший и премудрейший еврей слывет в своей среде за одного из главных наследников и хранителей тайн и реликвий своего народа, отрекшегося от Христа. Этот-то Схария и привез императору мерзостный пояс Астарты. Но по сравнению с той коллекцией, которую мы все сегодня видели и держали в своих руках, стальной прибор верности, конечно же, дешевая побрякушка. Со Схарией Генрих давно уже вел переговоры. Впервые он встретился с ним в Паннонии, когда вел войну против Газы. Тогда еще Схария пообещал Генриху, что продаст ему огромной силы и стоимости реликвию, но прошло целых пятнадцать лет, прежде чем обещание было исполнено. Всякий раз, когда Схария присылал своих людей, императору приходилось подписывать некие неведомые обязательства. Наконец, когда еврей был удовлетворен, он сам приехал сюда в Бамберг не то из Триполи, не то из Антиохии, куда Генрих посылал за ним нескольких рыцарей для личного сопровождения. Схария привез сундук с черепами и костями, в обмен на которые получил столько золота, сколько вошло в тот сундук до самого верха. Боюсь, что императору пришлось истратить на груду человеческих останков половину своей личной казны, но он глубоко убежден, что эти останки принесут ему прежде всего власть над Урбаном, а затем и над всем миром, ибо черепа и кости рук принадлежали некогда различным людям, прославившимся дурной славой, отмеченным знаком истории, заклеймленным на веки вечные. Коллекцию составляют останки разбойника Вараввы, или Бараббаса, отпущенного вместо Христа по воле еврейского народа; первосвященника Каиафы, главного виновника судилища над Христом; девушки, по имени Агарь, которая весьма метко послала свой камень в лицо Иисуса, когда его вели на Голгофу; Саломеи, выпросившей у Ирода голову Иоанна Крестителя; другого камнеметателя, по имени Обадия, который бросил тот самый камень, что исторг душу из первомученника Стефана; именно его голову и руку я держал сегодня; Ликиона, правителя Иллирии, приказавшего закопать живьем мучеников Флора и Лавра; и многих других, прославившихся в истории именно таким ужасным образом.
